В мгновение ока Роже очутился возле девочки; он спрыгнул наземь и упал к ее ногам.
— Ах, вот и вы, наконец, Роже! — воскликнула она. — Я вас ждала.
— Я тоже был уверен, что встречу вас, Констанс, — отвечал юноша.
— Стало быть, вы уезжаете?
— Это необходимо; вы же знаете, что от этого зависит наше счастье.
— Да, Роже, знаю, — отвечала девушка, — мама мне все рассказала: наша свадьба состоится после вашего возвращения. Вы, должно быть, станете очень богатым… О, я так счастлива! Я всем буду вам обязана.
— Вы просто ангел, Констанс, — сказал Роже. — Признаюсь, я никак не могу поверить в свое грядущее счастье, все время боюсь, что вы опять ускользнете от меня.
— Скорее это я вас больше никогда не увижу, вы ведь едете в Париж и там, в столице, пожалуй, забудете меня.
— Мне забыть вас, Констанс! О, никогда, никогда! Если б я мог быть уверен в вас так же, как вы можете быть уверены во мне, я бы был счастлив.
— А почему, собственно, вы не уверены во мне?
— Почему, Констанс? Да потому, что я могу проиграть тяжбу, а тоща виконт возьмет назад свое слово и обвенчает вас с графом де Круазе.
— Я никогда не буду принадлежать другому, Роже, — отвечала Констанс, — и если я не смогу стать вашей женой, то не буду ничьей.
— Поклянитесь же, что вы не выйдете замуж до тех пор, пока я сам не освобожу вас от обещания.
— Клянусь вам в этом.
— Поклянитесь, что не станете верить ничему, что бы вам обо мне ни говорили, что вы станете верить только тому, что я вам скажу сам, или тому, что напишу своей рукою.
— Клянусь вам в этом, — повторила Констанс.
— А я, — начал Роже, — я в свой черед клянусь вам…
Но шевалье не успел закончить своей клятвы: шагах в десяти от молодых людей внезапно раздался ружейный выстрел, и они услышали голос виконта, подзывавшего собак.
— Это отец! — испуганно воскликнула Констанс. — Бегите же, бегите!
Роже прикоснулся губами к губам бледной и трепещущей девочки, прошептал: “Прощайте!” — и, вскочив на Кристофа, поднял лошадь в галоп. Проскочив сотню шагов, он обернулся: Констанс исчезла.
Только тут шевалье пришло в голову, что Констанс дала торжественный обет, а он в ответ на двукратную клятву девочки не успел ничего ей пообещать; но Роже был человек чести, и поэтому он про себя произнес клятву, которую собирался произнести вслух.
Бедный Роже! Бедная Констанс!..
Быть может, из-за этого неосторожного возгласа, вырвавшегося у нас, читатели уже строят догадки о том, какие зловещие обстоятельства угрожают будущему влюбленных друг в друга наших юных героев; однако, хотя нам и придется, быть может, задеть самолюбие проницательных читателей, мы утверждаем, что какие хитроумные догадки они бы ни строили, они все равно не составят себе даже отдаленного представления о тех необычайных событиях, о которых нам еще предстоит им поведать.
X
КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ПОЯВИЛСЯ В СВЕТЕ
Роже потратил одиннадцать дней на то, чтобы добраться из Ангилема в Париж; проезжая через Сент-Эньян, он по совету отца попросил лучшего ветеринара в городе навести красоту на Кристофа, после чего конь буквально на глазах помолодел; в Орлеане юноша купил себе широкий дорожный плащ, там же ему пришили новый галун на шляпу; в Версале он хотел было задержаться, чтобы поближе посмотреть на придворных, однако, сравнив свой костюм с нарядами вельмож, попадавшихся ему навстречу, раздумал, поняв, что такое сравнение будет не в его пользу, и решил продолжать путь в Париж, останавливаясь только для того, чтобы поесть, выспаться и дать отдых Кристофу. Роже, как мы уже упомянули, тем не менее затратил на дорогу целых одиннадцать дней.
В Париж шевалье въехал через Шайо. В те времена эти ворота в столицу были далеко не так роскошны, как ныне, и потому Роже не слишком восхитился тем, что предстало его глазам, а с довольно спесивым видом взирал на великий город; правда, он все-таки остановился, чтобы полюбоваться внушительным зданием тюрьмы, возвышавшейся у подножия монастыря Дев Пресвятой Богородицы, он даже принял ее сначала за дворец; потом он проехал по набережной Савонри и очутился в Кур-ла-Рен. Здесь, надо признаться, юноша в первый раз почувствовал удивление. Прямо перед ним высился Лувр, а по правую руку был виден великолепный купол Дома инвалидов; стоял прекрасный летний день, и коляски, где восседали знатные вельможи и самые элегантные дамы той поры, одна за другой катили по аллее, тянувшейся по левую руку от него. Вскоре шевалье оказался посреди огромной мастерской, устроенной прямо под открытым небом. Тут по приказу Людовика XIV тесали мрамор и ваяли статуи, которыми король разукрасил всю Францию; расположенная вдоль улицы Бон-Морю, мастерская эта занимала все то пространство, какое ныне занимает площадь Согласия. Да ниспошлет Господь Бог мир тем, кто заменил позднее простым камнем и чугуном мрамор и бронзу, что украшали эту площадь в описываемое нами время!
Попав на сей гигантский склад мрамора, мешавший ему продвигаться вперед, шевалье оказался в большом затруднении, не зная, куда ехать дальше — направо или налево. Он спросил об этом у какого-то работника.
— Сударь, — отвечал ему тот, — хотя ваш конь с виду силен и вынослив, мне все-таки сдается, что он изрядно устал. А потому направьтесь не по набережной, мостовая там очень плохая, а лучше через ворота Сент-Оноре. По левую руку у вас останется монастырь Дев Непорочного Зачатия и Люксембургский дворец; а там вы попадете на площадь Людовика Великого, вы ее признаете без труда: это очень большая площадь, а посреди нее сидит король на коне. Там хорошее место и можно выбрать себе гостиницу по вкусу.
Шевалье последовал этому совету и поехал по указанной дороге. Он отыскал площадь Людовика Великого, но, не рискуя углубиться в столь красивый квартал, проехал чуть дальше и вскоре заметил довольно скромную на вид гостиницу, где комната, судя по всему, могла оказаться ему по карману. Роже остановился перед гостиницей, она называлась “Золотая решетка”.
Юноша вошел в широкую дверь с весьма решительным для провинциала видом; он был так утомлен, что поручил Кристофа заботам какого-то конюха, а сам поднялся в маленькую комнату на шестом этаже, которую ему отвели, взглянув на его платье, лег в постель, мгновенно заснул и проснулся только на следующее утро.
Едва наступил новый день, Роже решил первым делом отнести некоему маркизу де Кретте рекомендательное письмо; барон д’Ангилем получил его у своего соседа, г-на д’Оркинона. Однако, немного постояв у окна, шевалье обнаружил столь разительный контраст между нарядами парижан, проезжавших мимо верхом или в карете, и своим собственным нарядом, что невольно покраснел, поняв, как дурно он одет, хотя у себя в провинции Роже, как ему до сих пор казалось, имел весьма щегольской вид; поэтому он осведомился о том, где живет ближайший торговец подержанным платьем, и не мешкая отправился к нему; там он купил себе почти совершенно новое платье: еще вполне приличный кафтан, чулки со стрелками и шпагу. Преображенный таким образом, юноша благодаря приятному лицу и стройной фигуре выглядел бы теперь вполне сносно даже для Парижа, если б только его небесно-голубой кафтан не был украшен на плече светло-зеленым бантом: такое сочетание цветов могло показаться весьма рискованным и, без сомнения, говорило о капризной фантазии предыдущего владельца кафтана. Облачившись в свой новый костюм, Роже решил, что, пожалуй, ему следовало бы сначала понять, какое впечатление произведет его элегантный наряд на менее высокородных ценителей, нежели маркиз де Кретте и дворяне, которых он, Роже, возможно, у него встретит; чтобы проделать этот опыт “in anima vili”[16 - “На натуре низменной” (лат.).], шевалье направился к поверенному своего отца метру Кокнару, жившему на Бараньей улице, возле Гревской площади.
Роже, как мы уже говорили, был красивый малый, и, хотя прибыл он из провинции, в нем сразу же чувствовался дворянин. Без сомнения, всякий тотчас бы заметил, что его круглое лицо и сильные пуки покрыты деревенским загаром; однако ноги у него были прямые и стройные, а глаза, несмотря на некоторую робость взгляда, ярко блестели. К досаде юноши, ему сильно мешала новая шпага, она пребольно колотила его по икрам, ибо в Ангилеме он не привык носить шпагу, и этот чертов клинок все время причинял ему беспокойство. Он еще не научился также заставлять зевак уступать ему дорогу, как и сам не научился уступать дорогу тем, кто был старше его по возрасту или положению в обществе, поэтому случалось, что он уступал путь простолюдину с носилками на плечах и задевал локтем человека благородного звания; однако простодушный и удивленный вид избавлял юношу от неудовольствия одних, а крепкие мышцы ограждали от насмешек других. В самом деле, как мы уже упоминали, рост шевалье достигал пяти футов и семи или восьми дюймов, да и сложен он был на славу, что во всех странах мира внушает прохожим известное почтение.
