Должно быть, Бадияр сделал некие выводы из этого случая, потому что с тех пор Тарри не появлялся - Инди и Тхан снова были только вдвоём. Неведомо почему, но в ту ночь Тарри проиграл соревнование - и сам понимал это, и страшно злился. Инди изо всех сил старался не попадаться ему на глаза, но однажды всё-таки не получилось. Тарри выследил его, когда он в одиночестве шёл из купальни в свою комнату, схватил, прижал к стене и, зажимая ему рот рукой, грубо и быстро отымел, а напоследок больно укусил в шею и прошипел, что если Инди кому-то расскажет об этом, то Тхан умрёт. Инди не рассказал никому - включая и Тхана, хотя главный евнух долго допрашивал его, пытаясь выведать, откуда эти следы зубов у него на шее, когда их не было ещё утром. Всё это очень напоминало Инди давнюю историю с Зиябом иб-Арджином, и финал вышел похожий: хотя Инди ни в чём не сознался, Гийнар либо догадался, либо выяснил, кто был виновником происшедшего, и Тарри исчез. Тхан сказал Инди, что его бросили в подземелье и держат там в цепях, без еды, без воды, с кляпом во рту, фелларом в заднем проходе и грузиком, подвешенным к члену - обычное наказание для упрямых рабов в гареме Бадияра. Прежде Тарри никогда не подвергался этому наказанию - и Инди чудилась в голосе Тхана тайная радость. Он должен был бы разделять её, потому что это означало, что Тарри наконец впал в немилость у паши - и всё же никакой радости не ощущал. Никто не заслужил такого наказания, что бы ни сделал. Никто.
Инди был почти рад, когда Тарри наконец вернулся - тихий и присмиревший, робевший даже перед собственной "свитой". Со временем он ожил и опять стал задиристым и жестоким, но прежней надменной самоуверенности в нём больше не было - в то время как в Тхане она, казалось, росла день ото дня. Инди никогда не смог забыть, каким злобным торжеством сверкнули синие глаза его возлюбленного, когда тот увидел Тарри, только что выпущенного из темницы, поникшего, бледного, что-то бормочущего в ответ на вопросы мальчишек. Тхан тогда сжал руку Инди и сказал, твёрдо и внятно:
- Он никогда больше не посмеет причинить тебе зла.
Он сказал это так, будто сам наказал Тарри, сам проучил. Но это ведь не было его заслугой, и хотя Инди знал, что Тхан сказал правду, на душе у него сделалось гадко. В ту ночь, когда Тхан, как обычно, пришёл к нему, он повернулся на бок и притворился спящим, так что Тхан повздыхал над ним, поправил на нём покрывало и беззвучно ушёл, а Инди проплакал до самого утра, сам не зная, над чем.
Всё это было так неправильно, так ужасно, чудовищно неправильно.
Тем временем Бадияр-паша окончательно вернул Инди милость. Он стал звать его к себе - не в спальню, а в большой зал, где владыка принимал просителей и придворных. Инди раздевали донага, на шею ему надевали ошейник, цепь от которого тянулась к пальцам паши, и весь вечер он без дела сидел у ног владыки; иногда один, иногда - рядом с Тарри, который не смел теперь даже глаз на него поднять, а если случайно они встречались взглядами, в изумрудных очах вспыхивала и тут же гасла глухая, инстинктивная ненависть, которая больше подошла бы собаке, глядящей на кошку, чем живому и разумному существу. Паша, казалось, не замечал этого, и был равно ласков с обоими мальчиками, обоих трепал по волосам и кормил с руки виноградом, и часы эти были для Инди много мучительнее, чем ночи в бадияровой опочивальне. Но, к счастью, это случалось совсем редко. К тому же, по большому счёту, ему ещё повезло... Вот кому вправду не везло - так это рыжеволосому Тхун-Раду, золотой рыбке паши. Однажды Инди привели в большой зал, где он никогда не бывал прежде - на сей раз, кроме него и Тарри, там был и Тхан, тоже голый и на цепи. Это был какой-то важный приём, и украшением его служил большой стеклянный резервуар, полный воды. В воде этой, вяло шевеля руками и ногами, плавал Тхун-Раду. Его нос, рот и глаза прикрывала какой-то замысловатая маска, от которой вверх шла длинная бронзовая трубка, выходящая на поверхность воды и позволявшая мальчику дышать. Всплыть ему не давала тяжёлая круглая гиря, зарытая в разноцветный песок на дне резервуара и соединённая цепью с бронзовым захватом на лодыжке мальчика. Огненно-рыжие волосы колыхались в воде, подобно диковинным водорослям. Инди смотрел на него уже без того изумления и ужаса, как на певчую птицу Иль-гюна когда-то - теперь его уже ничто не могло поразить. Впрочем, в отличие от Иль-гюна, Тхун-Раду не жил в резервуаре - его опускали туда лишь на несколько часов торжества, подивить и потешить гостей паши.
Они не были людьми здесь. Инди даже сомневался, животные ли они - скорее, вещи. Красивые статуэтки, которые можно крутить так и этак, пока не сломаешь. Тогда можно выкинуть и взять другую.
Прошла и истаяла зима, почти неощутимая в душном пустынном краю - Инди понял, что она кончилась, лишь потому, что ночи стали немного теплее. Так же неслышно и незаметно пришло и осталось позади его шестнадцатилетние - Инди о нём даже не вспомнил. В Альбигейе в совершеннолетие вступали в двадцать лет, по тамошним меркам он был совсем ребёнком - но в большинстве других стран, включая Фарию, шестнадцать лет означали взрослость. Если бы он был свободен, то мог бы работать и зарабатывать, как взрослый, купить собственный дом и жениться, платить подати и торговать наравне со всеми. Но все эти и любые другие возможные жизни остались там, за тройной стеной, преодолеть которую не представлялось возможным. Тхан был прав: можно было умереть или жить здесь, чужой игрушкой, урывая у судьбы мимолётные и зыбкие радости, а больше не было ничего. Потому не имело никакого значения, сколько ему лет и кем он мог бы стать там, за стеной. Инди утешал себя мыслью, что Тхану думать об этом должно быть ещё невыносимее. Он стыдился этого утешения, но оно было лучше, чем ничего.
Иногда Инди снились сны об Альбигейе, о море, но чаще он видел другой сон, повторявшийся раз за разом. Ему снилось, что он лежит в деревянном гробу, живой, связанный по рукам и ногам. И хотя он был глубоко под землёй, но, как это часто бывает во сне, это не мешало ему видеть Оммар-бея - бывшего главного евнуха Бадияра. Он был совсем рядом, улыбался Инди, говорил слова, которых тот не мог расслышать, и Инди пытался крикнуть, предупредить его о страшной опасности - но не мог издать ни звука, он был нем. И ему оставалось лишь смотреть, как раскрывается на горле Оммара алая пропасть, и в этот самый миг он понимал, что это не Оммар перед ним, а Тхан, и смотрел, как стекленеют и застывают глаза немыслимой синевы, и оборачивался, чтобы увидеть пашу Бадияра, с ухмылкой убирающего в ножны окровавленный ятаган, и самым ужасным было то, что у Бадияра тоже было лицо Тхана и его глаза.
Инди кричал во сне, когда видел этот кошмар, снова и снова. Если Тхан отказывался в этот миг рядом, он привлекал Инди к себе, тихонько приговаривая что-то успокаивающее, и Инди разрывался между желанием прижаться к нему всем телом и оттолкнуть. Он хотел сказать, что боится - боится за Тхана, за его жизнь, ведь все, кто был добр к Инди, вскорости умирали... Но на самом деле ещё больше он боялся не этого, а чего-то другого. Чего именно - он и сам не мог понять, поэтому лишь всхлипывал, такой же немой и беспомощный, каким был в своём сне. Жизнь его была сном, где он был нем и беспомощен. И, даже когда он просыпался, ничто не менялось.
До тех пор, пока в один прекрасный весенний день в Ихтаналь не приехал гость.
Было утро, ясное и тихое. До полудня оставалось часа четыре; дневное небо ещё не успело раскалиться добела, и во внутреннем дворике было не душно, а очень приятно. Инди в тот день проснулся непривычно рано - последние несколько ночей паша не призывал его, но призывал Тхана, и Инди дни и ночи проводил без дела, но не особенно тоскуя - он был так рад возможности немножко отдохнуть. По Тхану он, впрочем, скучал - они не виделись уже три дня, а ведь прежде никогда не расставались так надолго. Инди даже стал волноваться, не прогневил ли его друг чем-то владыку, не заслужил ли заточение в подземелье. Хотя если бы было так, евнухи уже разнесли бы новость по всему гарему...
