— Александр должен быть счастлив.

— Счастлив? Он начнет ей изменять при первом же удобном случае. Скорее всего тогда, когда сам взойдет на престол. Раньше он, пожалуй, не решится. Он очень труслив, ваш внук, государыня.

— Вы не верите в его добродетель?

— А кто верит вообще в добродетель при вашем дворе? Нет, нет, не обижайтесь, ваше величество, Я уточню собственные слова — при любом дворе. Власть — это такие возможности!

— Но Александр получил блестящее воспитание.

— Которым вы, ваше величество, занимались до самого дня его бракосочетания. Поначалу брак должен был ему показаться частью свободы, но очень скоро он почувствует, что сидит в клетке. Пусть золоченой, но все равно не дающей развернуть крылья. Простое любопытство толкнет его на приключения.

— Вы неприятный оракул, мой друг.

— Оракул не может быть приятным или неприятным. Приятными или неприятными могут быть лишь события, которые представляются ему неизбежными.

— Друг мой, вы положительно в ударе сегодня. И это возбуждение…

— Оказывается, даже простое хорошее настроение может оказаться поводом для подозрений. Вы постоянно пеняете мне на дурное расположение моего духа, и вот…

— Наверно, я и в самом деле не права. Простите меня, друг мой. У меня сегодня множество дел, так что я буду вас ждать. В будуаре. И как можно скорей.

Петербург. Дом Д. Г. Левицкого, А. X. Востоков [19] и другие.

— И все равно не пытайтесь, друзья мои, спорить: Шарлотта Корде — настоящая народная героиня!

— Ты споришь против очевидности, Востоков! Народная героиня! Эдакая Жанна Д’Арк наших дней! Но почему же ты не хочешь здраво посмотреть на то, к чему повел ее героизм?

— Да, спорить трудно — падение жирондистов.

— Вот именно, Иванов, вот именно. Скольких она своим героизмом обрекла на казнь.

— Вероятно, этот террор начался бы и без ее поступка.

— Вероятно! Сослагательное наклонение — оно в истории не значит ровным счетом ничего.

— Но не будешь же ты спорить, что якобинцы все равно набирали силу.

— Не буду. Но стоит задуматься, не позволила ли им смерть Марата быстрее собрать и укрепить свои силы. И что в результате?

— Думаю, жирондистов достаточно безосновательно обвинили в федерализме — содействии расколу Франции на отдельные самостоятельные провинции.

— Но сама по себе идея федерализма — союза нескольких самостоятельных республик — была особенно губительна перед лицом начавшегося иностранного нашествия. Жирондисты стали врагами в глазах народа.

— Отсюда приговоры и казни для одних и самоубийства других. Ничего не скажешь, якобинцы превосходно использовали ситуацию, чтобы расправиться со своими врагами.

— Все так. Чего стоит один их лозунг «единой и нераздельной республики»!

— Лозунг мог бы быть хорош, если бы не опирался на такие жестокости и такое подавление свободы личности.

— Опомнись, Востоков! О какой свободе да еще личности можно говорить, когда в разговор вступают пушки. Жерла орудий не знают подобных понятий. Скажу тебе больше. Начавшаяся даже в нашей академии трех знатнейших художеств «игра в солдаты» — следствие все того же неразумного героизма Шарлотты Корде.

— Друзья! Я перестаю вас понимать. Вы не принимаете роли личности в исторических событиях?

— Отчего же? Личность способна своими одиночными действиями или содействием проведению общих решений способствовать общественной потребности в переменах, но определять последние — ни в коем случае! Она всего лишь рупор, и в этом смысле не стоит переоценивать ее роль. Корде хотела помочь жирондистам, думала облегчить их победу над якобинским террором. Намерение доброе, но последствия самые злые.

— Что говорить! Похоже, наш Шешковский блекнет перед лицом якобинских Комитетов общественной безопасности. Во всех провинциях, как пишут газеты, созданы революционные комитеты из одних якобинцев. Они же диктуют и новую конституцию, которая выражает только их принципы террора.

— А вы читали в последнем выпуске «Лондонской газеты» результаты народного голосования по конституции? Трудно себе такое вообразить: два миллиона голосов против одиннадцати тысяч. Всего одиннадцать тысяч возразили против террора. Остальным, как видно, он пришелся по вкусу.

— Я не понял одного: значит, во Франции новая конституция? Но почему газеты прямо об этом не пишут?

— Только потому, что с ее введением в жизнь решено, по предложению Робеспьера, повременить — пока не будут устранены все враги республики. Декретом от 10 декабря 1793–го временное правительство Франции объявлено революционным.

— Иначе сказать, чрезвычайные меры военного времени утверждены как постоянно действующие.

— Что из того, если они обращены на благо народа!

— Также утверждают и якобинцы. Вот только не слишком ли много оказывается у народа врагов? И кого вообще следует при этом считать народом?

Царское Село. Кабинет Екатерины II. Екатерина, А. В. Храповицкий.

— Голова королевы под ножом гильотины! Франция никогда не смоет этого позора. Сослать королеву, лишить престола, законных прав, даже всех средств к существованию, но отрубить голову! Это свыше человеческого понимания.

— Там, где в игру входит борьба за власть, да еще неограниченную, жестокую, никакими правами не поддержанную, говорить о милосердии или простой человечности просто смешно, Храповицкий.

— Вы всегда относились к Марии Антуанетте скептически, ваше величество, не правда ли?

— Но не настолько, чтобы желать ей смерти да еще такой ужасной. Да, она не вызывала у меня симпатии. Девочка, выданная пятнадцати лет за французского дофина, который, несмотря на всю ее красоту, любой ценой хотел спастись от подобного брака. Скольких усилий ей стоило преодолеть это нерасположение супруга, в конечном счете даже заинтересовать его собой, если не влюбить.

— До любви, государыня, думается, дело не дошло: Людовик был слишком убежденным поклонником прекрасного пола, и верность жены не влияла на его пристрастия.

— Вот вам лишнее доказательство, Храповицкий, что в отношении толпы действительные поступки не производят никакого впечатления. Толпа видит в каждом из нас то, что хочет видеть, то, к чему в силу тех или иных обстоятельств нас приговорила. Никто не оценил супружеской верности Марии Антуанетты — напротив, сброд приписывает ей откровенный разврат, тогда как проступков короля никто не замечал. Его легкомыслие было в порядке вещей.

— Королеве не могли простить ни ее неопытности, ни австрийских привычек, от которых в пятнадцать лет не так просто было отделаться.

— Мне в свое время это удалось, Храповицкий.

— Государыня, вы были велики в каждом своем действии, Мария же Антуанетта хотела просто понравиться придворной партии. Она заискивала перед своими придворными и в то же время постоянно раздражала их своей поддержкой Австрии, будь то события в Голландии или Баварии.

— Непременно повторите свои выводы Платону Александровичу. Это подтвердит его теорию о вреде каких бы то ни было компромиссов. Он сторонник решительности во всем, несмотря ни на какие обстоятельства. Кстати, вы узнали что‑нибудь новое об обстоятельствах гибели Марии Антуанетты?

— Очень немного, ваше величество. Мы и так знали, что с момента начала революционных событий именно она стала самым откровенным и ожесточенным противником конституционно–демократического режима.

— Ее нетрудно понять. Она была королевой.

— И держалась — это подтверждают все донесения и газеты — с редким достоинством. После переселения королевской семьи из Версаля в Тюильри она все время старалась побудить супруга к более решительным действиям. Делала все, чтобы ускорить австрийское вторжение — ее слишком заботили судьба и безопасность семьи.

— А дальше — родина не поторопилась прийти на помощь своей преданной дочери, простые граждане увидели в действиях королевы измену Франции. Королева была с самого начала обречена.

— Но как она держалась, государыня, как держалась! Даже якобинцы вынуждены были отдать должное ее мужеству. После взятия Тюильрийского дворца 10 августа 1792–го она вместе с королем оказалась в Тампле… В декабре ее отделили от мужа. Она сумела подавить свое отчаяние. Королева справилась с собой и тогда, когда ей было разрешено последнее свидание с королем перед его казнью. Стража говорила, что она не билась в слезах, но будто хотела передать королю свою душу.