— Ничего подобного слыхать не доводилось. Как же это?
— Видишь, и во дворце не про все узнать можно. А дело было такое. Уехали молодые в Париж. В Версале их принимали. Сам Вольтер в графиню на старости лет втюрился, всякие комплименты ей говорил. Там и наследник у них родился.
— Так Граф никогда с супругой во дворце не бывает, никто ее ни в каких разговорах не поминает.
— Какое же тут поминание. Господи, прости. Вернулись Строгановы в Петербург. Глянула графиня на флигель–адъютанта тогдашнего да головку‑то и потеряла. Влюбилась без памяти.
— Влюбилась — ее дело. Главное — супруг бы не узнал, при императрице ничего не всплыло.
— Умник ты, Платон! Мало что графиня влюбилась, так ведь с полной взаимностью и — в кого бы ты думал — в Ивана Николаевича Римского–Корсакова.
— Спятил он, что ли? Замужняя дама!
— Плевать, что замужняя, а вот что от императрицы расплата тотчас же последовала, от этого, брат, не отмахнешься.
— Узнала государыня?
— Добрые люди донесли. Это ты тоже себе на ус, Платон Александрович, мотай, не больно‑то вольничай! Государыня справедливым гневом распалилась. Римского–Корсакова тут же в Москву сослала с запретом в Петербург являться. Одного, не рассчитала, что графиня вслед за амантом, мужа законного бросивши, за Римским–Корсаковым в первопрестольную умчалась.
— Ой, стыд какой!
— Да замолчи ты, Елизавета Васильевна! Причем здесь стыд. Для графа Строганова конфузная ситуация вышла.
— И государыня не смолчала?
— Еще как смолчала, да и граф не пожелал пищи сплетникам давать. Не только супруге предоставил вид на отдельное жительство, да еще возможность жить по ее желанию в любом из его владений или домов.
— Не по уму щедрость. Дурь одна!
— Думаешь, Платон Александрович? А может, как раз наоборот?
— Что наоборот‑то?
— То, что графиня нигде принята быть не может. Хочешь не хочешь — затворницей живет, и не где‑нибудь — в нашем Братцеве. А для полной утехи и аманта к себе взяла, тешит его да холит.
— В Братцеве? Римский–Корсаков? А государыня…
— Хочешь сказать, на все рукой махнула? Может, для виду и махнула. Что делать‑то? Другое дело, если ты, Платон, о родовой вотчине напомнишь. Тут уж, глядишь, узелок‑то и перерубить ничего не стоит.
— Не пойму.
— Где уж тебе! Да все проще пареной репы. Государыня у Строганова может Братцево откупить, а уж куда графиня с амантом денутся — может, в дом московский Римского–Корсакова переберется. В любом случае по миру не пойдут, без крыши над годовой не останутся.
— Сумнительно это.
— Почему же? Откупила же государыня Дубровицы у князя Таврического, чтобы Дмитриеву–Мамонову подарить, куда он свою кралю писаную и привез. После изгнания из столицы.
— И то верно. Разве что попробовать…
— Попробуй, попробуй, Платон. Не ты первый — может, и выйдет. Так бы нас с матушкой утешил.
— Как это — нас с матушкой? Вы что же, батюшка, о себе хлопотать решили?
— Не о тебе же. У тебя все впереди, а наши годы успокоить надо.
— Впереди, говорите, батюшка… А я так полагаю, с меня начинать надо. Для меня государыня, даст Бог, кое‑что сделает, на меня порадуется, а уж потом…
— Это когда же — потом?
— Кто знает, как все сложится.
— Вон ты как о родителях рассуждаешь! Не ожидал, Платон Александрович, никак не ожидал!
— Полно, полно тебе, Александр Николаевич. Не гневись, батюшка, может, и впрямь Платоше виднее. А нельзя ли, Платошенька, чтобы потом это побыстрее наступило. Нам ведь в столицу перебираться надобно, Жизнь новую устраивать.
— Я бы на вашем месте, матушка, не больно торопился. Вам ведь еще с Николаем Ивановичем рассчитываться придется. А тут всякого можно ожидать. Как бы государыню не осердить — очень она к Салтыкову благоволит. По мне, так подождать куда здоровее для всех будет. И салтыковские дела, глядишь, устроятся.
— Сами, что ли, сынок?
— Бог поможет. И государыня.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. В. Храповицкий.
— Не могу сказать, чтобы меня особенно волновали французские события, но и отмахнуться от них вовсе невозможно. Ты говоришь, Храповицкий, опять эмигранты просят о приеме? Их много?
— Государыня, их число увеличивается со дня на день.
— Положим, отказать им в приеме не следовало бы, но как у них обстоят дела с финансами? Не случится ли так, что в самом ближайшем времени они начнут просить у меня о материальной поддержке?
— Это очень трудно выяснить, государыня. Если даже кто‑то и сохранил пока недвижимость во Франции, они могут ее лишиться со дня на день. События продолжают развиваться, и народ настроен против эмигрантов. Их объявляют предателями родины, государства. Пока король еще как‑то сдерживает этот гнев, но в дальнейшем…
— В дальнейшем пойдет на уступки, как делал уже не раз. Но ты не ответил мне, как они устраиваются у нас. Снимают дома, покупают их, оплачивают, когда снимают, или все делают в кредит?
— Я не собирал специально сведений, государыня, но думаю, титулы эмигрантов во многих случаях открывают им кредит.
— Что само по себе очень плохо. Мы можем так начать разорять наших людей. Озаботься, чтобы осторожным образом — без упоминания моего имени, Боже избави! — начать предупреждать наших. Пусть разойдутся слухи о несостоятельности или возможной несостоятельности приезжих. И пусть наши хозяева сами побеспокоятся о своих интересах.
— В этом не будет никаких трудностей, ваше величество.
— Отлично. А теперь какие подробности сообщает наш посланник?
— Их великое множество, но главное — ни о каком успокоении волнений нет и речи. Законы о выкупе феодальных прав на землю оказались, по–видимому, составленными очень неудачно. В деревнях крестьяне на грани бунта. В воздухе же, как пишет посланник, носятся слухи о том, что эти выкупы придется отменить вообще.
— Что значит — придется?
— Чтобы избежать полного восстания. И — в наказание эмигрантам за их измену народу. Пока этого еще не случилось, но перемены в Париже происходят слишком стремительно.
— То, что отношение к эмигрантам не может меняться в лучшую сторону, это очевидно. К тому же французы, мне кажется, всегда легко откликались на всяческие слухи. Истинный порох!
— В данном случае не утихают разговоры о враждебных замыслах двора, о кознях эмигрантов и политических замыслах соседних держав.
— Что же, все это совсем не далеко от истины и, следовательно, не может быть легко погашено. А каково мнение посланника?
— Государыня, его точка зрения полностью совпадает с вашими выводами. Они достаточно мрачны.
— А как выглядит это самое Законодательное собрание? У нас есть хотя бы приблизительные сведения?
— Сведения есть, хотя они и производят впечатление совершеннейшего сумбура.
— Кто знает, иногда взгляд со стороны оказывается наиболее справедливым. К тому же мне слишком хорошо знакомы рассуждения их теоретиков.
— Боюсь, это очень упрощенная схема, но пока она выглядит так. Законодательное собрание с первого же дня своего существования раскололось.
— Этого следовало ожидать. Но каково распределение сил?
— Государыня, все напоминает карту сражения. Правую сторону заняли фельяны, как они называют конституционных монархистов. Средние места, как иронизирует посланник, удивительно быстро заняли депутаты без определенных политических пристрастий.
А вот левую сторону делят между собой жирондисты и монтаньяры. Жирондисты славятся превосходными ораторами — это некие Верньо, Бриссо и Кондорсе. Монтаньяры — представители якобинского и тому подобных клубов.
— Но среди якобинцев были, насколько я помню, также выдающиеся и умевшие захватывать народ ораторы.
— Вот именно были, государыня, но волею судеб они как раз не попали в число депутатов.
— Тем не менее бунтовать они смогут и вне Законодательного собрания. От депутатского мандата их популярность не увеличится и не уменьшится. И вы не называете их имен, Храповицкий.
