— Который, кстати сказать, понравился государыне. Нет, мой друг, вы располагаете в окружении великого князя куда более сильным союзником.

— Николай Александрович, вы меня окончательно заинтриговали. У меня союзник при Малом дворе? В Гатчине?

— Что же вас удивляет? Вы не подумали об очаровательной крошке Нелидовой, Екатерине Ивановне Нелидовой, которую столь превосходно изобразили в роли Сербины? Вы помните, как восхищался ею в этой роли Петербург:

Как ты, Нелидова, Сербину представляла,

Ты маску Талии самой в лице являла.

Приятность с действием и с чувствиями взоры

Пандольфу делая то ласки, то укоры,

Пленила пением и мысли и сердца.

Игра твоя жива, естественна, пристойна;

Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла;

Не лестной славы ты, Нелидова, достойна,

Иль паче всякую хвалу ты превзошла!

Какое ж чудо в том, что среди восхищенных зрителей оказался великий князь, отдавший свой восторг и сердце юной Талии?

— Вы хотите сказать?

— Что заказ за вами!

Петербург, дом родителей П. Зубова. А. Н. и Е. В. и Платон Зубовы.

— Не взыщи, батюшка Александр Николаевич, на смелом слове, только по моему разумению пора тебе службу‑то оставлять. Потрудился ты на благо господина Салтыкова, пора и на своем пожить.

— Пора‑то пора, Елизавета Васильевна, да своего‑то у нас с тобой маловато. Прибытку‑то пока не видать.

— Да чего уж сомневаться, Платоша наш о родителях непременно похлопочет. Как же иначе?

— Вот тогда и станем рассуждать.

— Так ведь время бы не ушло, батюшка.

— Какое еще время?

— В столицу переезжать. Дом свой там устраивать.

— Дело терпит.

— А вот и не терпит, Александр Николаевич. Представлены мы со всем семейством ко двору государыни, значит, надобно людей принимать, самим к людям ездить. Не к нашим уездным. Бог с ними, а к самым что ни на есть знатным. Чего ж нам Платошеньку‑то позорить уездным своим житьем.

— Так полагаешь, матушка…

— Да и о других детках подумать не грех. Партии себе где им составлять — неужто же в наших краях?

— Для хороших партий денег еще не набежало.

— Набежит с Божьей помощью. Пока приглядываться станем, пока разговоры вести. Опять же деньги не наши в ход пойдут. За счастье с семейством Платошенькиным породниться нам их приносить станут. Как ни говори — два жениха в доме.

— А знаешь, матушка, что мне в голову пришло? Не попросить ли Платону для нас вотчину родовую? Нашу. Зубовскую.

— Вотчину родовую? Ты про что это, Александр Николаевич?

— Да вот была такая и преотличнейшая.

— В первый раз слышу.

— Вот и услышала.

— Где ж это, батюшка? В каких краях?

— А в Московских. В самой что ни на есть близости к первопрестольной. И в состоянии отличнейшем, люди говорят.

— Надо же! Да ты расскажи, батюшка, расскажи, не потай.

— Чего таиться‑то. Вот только знать‑то сам не много знаю. Это один из предков наших — Алексей Игнатьев Зубов лет полтораста назад воеводой астраханским служил.

— Ой, знаменитый такой?

— А ты что, матушка, думала, Зубовы — в поле обсевки, что ли? Там до него на воеводской должности князь Иван Хворостинин сидел — уж куда знатнее!

— Как же это персоны его у нас нету. Вот бы пригодилась.

— Не горюй, не горюй, Елизавета Васильевна. Раз нужна — сыщется. За таким пустяком дело не станет.

— Думаешь?

— Не твоя печаль, матушка. И то в рассуждение принять надо, что Астраханское воеводство в то время было местом особым. Князь Хворостинин ни много ни мало с Самозванцем связался. Тушинского вора принял как истинного государя, со всем народом и казаками чествовал.

— Как же это — помутнение разума на него нашло, что ли?

— Какое помутнение! Они там все обмысливали, как от Москвы отстать. Свое царство устроить. Вот им Самозванец да еще с царицей Маринкой да с пащенком ее как нельзя лучше ко двору пришлись.

— И бывают же в свете такие ироды!

— Всякие, матушка, бывают. Это ангелы Божьи все на одно лицо, а Иродов личности самые разнообразные. На первый взгляд и не признать. Так вот этот Ирод — Иван Хворостинин — уж как ни стелился перед Самозванцем, а все ему не потрафил. Тот возьми князя и казни.

— Батюшки! Так‑таки и казнил?

— Казнил, не сомневайся. Самозванца с Маринкой в тех же краях тоже вскорости словили — в Москву повезли. А народ замирять да порядок наводить Алексея Игнатьева Зубова прислали.

— И справился?

— Видно, справился, коли вотчину за те свои заслуги получил. Да еще какую! Братцево, на берегу речки Сходни, обок Тушина.

— Село али деревеньку?

— Ни то, ни другое — пустошь. Так это после Смутного времени. Рядом с былым лагерем Самозванца — Тушинского вора. Тут уж окромя пустошей ничего и не оставалось.

— У Алексея Игнатьева наследников не оказалось. Жены тоже. Так что завещал он свою вотчину родному брату — Матвею Игнатьеву, человеку достойнейшему. Как‑никак при патриархе Филарете состоял патриаршьим дворецким, а после кончины святейшего — судьей московского Судного приказа.

— И никогда‑то ты, батюшка, о таких знаменитых людях словом не обмолвился. Выходит, Платоше и впрямь нечего во дворце тише воды ниже травы быть.

— Служилые дворяне по Московскому списку! Третий брат у них еще был — Иван, так он на воеводстве в Березове сидел. Вот теперь и суди, что за люди Зубовы!

— Так ведь сказывал ты, батюшка, что корень‑то у вас из Смоленска.

— Из Смоленска и есть. Помещиком тамошним был Никита Иванов, по прозвищу Ширяй. Вот его‑то сын, Игнатий Никитич Зубов, и дал семейству нашему фамилию. Был Игнатий Никитич, как тебе это понятнее объяснить, своего рода начальником штаба при корпусе в Смоленске. Довелось ему вместе с другими подьячими кормить от царского лица цесарских послов. Довелось служить дьяком Поместного приказа, а там и писцом Арзамасского уезда. Может, и не так велика птица, зато служил государям исправно, нареканий не имел.

— Полно тебе, батюшка, нешто наш князь Таврический такую родню имеет!

— Он‑то нет.

— Видишь, а ты вроде как прибедняться решил. Лучше мне про Братцево расскажи.

— Что тут скажешь. Дочка Матвея Игнатьевича Анна Братцево в приданое получила, а там быстрехонько его и продала.

— И давно то было?

— Давненько. При государе Алексее Михайловиче. Он только–только на престол отеческий вступил.

— Это при каком же таком супруге расставаться Анне Матвеевне с землицей‑то пришлось?

— А вот и не скажи! Супруг Анны Матвеевны, Кирила Осипович Супонев, воеводой был на Лене. Подмосковной заниматься не с руки, видно, ему было. Род дворянский, древний. Предок их из Пруссии к великому князю Московскому Дмитрию Донскому на службу вышел.

— Немец, что ли?

— Святое крещение принял. Чин чином. Потомки его и стольниками, и стряпчими все больше служили.

— Что ж, так Братцево у Супоневых и осталося? Значит, и хозяева у него нынче есть. Не во Дворцовом ведомстве село‑то зубовское, чтоб просить о нем.

— Все‑то тебе, Елизавета Васильевна, невтерпеж, все‑то ты куда‑то мчишься, а куда, сама не ведаешь. Дело это тонкое, тут все стороны обмыслить надо. Тогда, глядишь, и государыня не откажет.

— Да как же Платоше отказать, батюшка! Чай, еще надоесть‑то не успел.

— А это уж как Господь решит. Надоест — не надоест, лишь бы сам глупости какой не выкинул. С Братцевым‑то оно что получилось. Анна Матвеевна, как я тебе сказал, продала имение, да не кому‑нибудь — боярину Богдану Хитрово, что Оружейной палатой ведал, всеми делами хозяйственными в царском дворце и хозяйстве заправлял. Надо полагать, и себя не обижал, и государю Алексею Михайловичу угодить завсегда умел. Вот только не дано ему было наследника заиметь.

— Горе‑то какое, истинно горе!

— Перестань причитать, матушка. Когда то было, о том подумай. После Хитрово пошло село во Дворцовое ведомство, а уж оттуда пожаловано было боярину Кирилу Алексеевичу Нарышкину. Родня государева не больно близкая, зато человек довереннейший. Особенно в Азовских походах себя показал.