Царское Село. Екатерина II, А. А. Безбородко.
— Ваше величество! Французский король бежал!
— Бежал! Но куда? Каким образом?
— Вы же знаете, ваше величество, если бы не настойчивые советы Мирабо, король давно бы принял сторону эмигрантов и принялся призывать на помощь военные силы иностранных держав.
— Да, насколько можно судить по донесениям, этот человек пользовался поразительным влиянием на короля.
— Вот именно, но 2 апреля нынешнего года Мирабо не стало. И 91–й год, похоже, станет роковым для Людовика XVI–го. Два месяца король втайне подготавливал свой побег вместе со всем семейством к восточным границам. И вот в июне наконец реализовал свой замысел.
— На что же он рассчитывает? На австрийского императора и его братские чувства в отношении королевы?
— Именно так, не говоря о том, что у восточных границ собрана громадная его собственная армия. Отсюда и предполагалось начать восстановление старого порядка.
— Поздно! Слишком поздно. Все действия при дворе должны быть мгновенными и неожиданными, иначе они обречены на неудачу.
— Именно так и случилось с Людовиком XVI–м. Сведения о бегстве дошли до Парижа.
— Не могли не дойти, да еще при такой долгой подготовке.
— Вот именно, ваше величество. Королевский кортеж был остановлен в Варение и немедленно возвращен в Париж. Национальное собрание решило взять короля под стражу и отрешить от власти…
— Что?! Весь этот бушующий сброд?
— Именно так — отрешить от власти до принятия новой конституции. Работы над конституцией как раз подходили к концу. Бегство короля оказалась как нельзя более на руку тем, кто добивался предельного сокращения королевских прав. Теперь стало почти невозможным противостоять тем, кто требует прямого низложения короля.
— И такое происходит в центре королевства, в самой столице! И никто не пытается положить этому предел — дворянство, духовенство?
— Я вынужден огорчить вас еще больше, ваше величество. Наш посланник пишет, что требование о низложении вошло в специальную петицию в Национальное собрание. Для сбора подписей под ней петиция была выставлена на Марсовом поле, на так называемом Алтаре Отечества, оставшемся после празднования второй годовщины падения Бастилии. Вы спрашивали о сопротивлении, ваше величество. Его попытались осуществить мэр Парижа Бальи и приведший национальную гвардию Лафайет.
— Наконец‑то! Что ж они медлили!
— Все развернулось совсем не так, как предполагал король и его сторонники. В гвардейцев полетели камни из собравшейся толпы. Гвардейцы ответили залпами, и ступени Алтаря Отечества оказались залитыми кровью. Это произошло 17 июля нынешнего года.
— И толпа?
— На этот раз с ней удалось справиться. Король же решил обратиться за помощью к брату Марии Антуанетты — императору Леопольду II–му.
— Но почему вы молчите, Безбородко? Разве никаких перемен в позиции наших союзников не произошло? И как все эти события могут сказаться на наших договорах и гарантиях?
— Я уже докладывал вам, ваше величество, император Леопольд и король Вильгельм–Фридрих II–й съехались в Пильнице, куда прибыли и все принцы–эмигранты. И подписали общий манифест о совместных действиях в пользу французского короля.
— Но это оказало прямо противоположное действие на Национальное собрание. Короля стали обвинять в заговоре с иностранцами против отечества. В этих условиях Людовику и была представлена новая конституция. На подпись.
— И король сам, собственноручно…
— Ее подписал, ваше величество. У него не было выбора: либо принять это юридическое сочинение, либо лишиться короны. Людовик предпочел первое. 14 сентября он подписал Конституцию и был тотчас же освобожден из‑под стражи. Впрочем, он тут же дал тайно знать поддерживающим его монархам, что подпись была вынужденной. Тем самым за ними сохранялась свобода действий.
— А у короля единственная надежда…
Из рассказов Н. К. Загряжской А. С. Пушкину.
Потемкин очень меня любил; не знаю, что бы он для меня не сделал. У Машеньки [дочери Н. К. Загряжской] была гувернантка. Раз она мне говорит: «Мадам, я не могу оставаться в Петербурге». — «Почему это?» — «В течение зимы я могу давать уроки, а летом все уезжают в деревню и я не в состоянии оплачивать экипаж или вовсе оставаться без дела».
«Мадемуазель, вы не уедете; надо это устроить по–иному». Приезжает ко мне Потемкин. Я говорю ему: «Как хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда‑нибудь», — Ах, моя голубушка, сердечно рад; да что для нее сделать, право, не знаю. — Что же? через несколько недель приписали мою мамзель к какому‑то полку и дали ей жалованье. Нынче этого сделать уже нельзя.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. С. Протасова.
— Анна Степановна, не премени поздравить Платона Александровича корнетом Кавгалергадского корпуса в чине генерал–майора.
— Само собой разумеется, государыня. От души за него рада. А того больше, что смог вам угодить.
— Должна признаться, ты была права, Королева Лото. И знаешь, иногда я даже готова поверить в его искренность.
— Видите, государыня, а вы сомневались.
— Разве это непонятно при всех неудовольствиях, которые мне приходилось терпеть от его предшественников.
— Двух одинаких людей, ваше величество, не бывает. Уж на что близнецы, и у тех у каждого свой нрав. А тут.
— Собираешься философствовать, Королева Лото. Лучше распорядись — пусть на завтра мне все семейство нашего генерал–майора представят. Платон Александрович, само собой разумеется, им приглашение передаст, а я хочу, чтобы ты о туалетах позаботилась, куафюрах, порядке, как себя держать. Не хочу давать повода для насмешек нашим придворным пустельгам. Люди достойные, пусть достойно и выглядеть будут.
— А сам Платон Александрович на такое представление согласился?
— Вот это новость! Почему ты спрашиваешь, Анна Степановна?
— Да так как‑то показалось мне, не очень он обрадуется.
— Говорила с ним об этом? Где?
— Повиниться, государыня, должна. Заходил ко мне Платон Александрович вчерась. Вот оно в разговоре‑то и вышло.
— Не забывает, выходит, первой встречи? Признайся, Анна Степановна, покорила ты сердце молодецкое?
— Вам бы все трунить надо мной, государыня.
— А я ведь ничего всерьез и не говорю. Коли на заре из твоей двери выйдет, в вину тебе не поставлю.
— Да полно вам, государыня. Нужна ему моя дверь!
— Надо, чтобы была нужна, очень надо. Ты ему что следует присоветуешь, вовремя доглядишь.
— Ну, уж это не премину.
— Так что же нашего молодца волновало?
— Спрашивал, как скоро можно ему нового назначения ждать.
— Ишь, нетерпеливый. А ты что сказала?
— От него зависит. Да еще пожурила, после предыдущего пожалования двух недель не прошло.
— Вот видишь, и ошиблась.
— Дал бы Бог побольше таких ошибок Платону Александровичу.
— А с чего это он вдруг заторопился? Досадить кому хочет?
— Как в воду глядите, государыня. Об армии мечтает.
— Как это? Уехать из дворца?
— Нет, он к тому, чтобы в чинах продвинуться. Чистый ребенок: и от вас бы не отходить ни на шаг, и чины бы быстрехонько получать. Тогда, мол, государыня мне и работу по чину даст. Чтобы при деле быть. Не сам мне объяснять стал — я из него Чисто клещами каждое обстоятельство вытащила.
— Вот, значит, крючочек‑то на Платона Александровича какой.
— Вот–вот. И еще — больно ему нравится в форме на балах красоваться. Рассказывать мне начал, глаза горят, голос звенит. Спрашивает, к лицу ли ему мундир. Похвалила — прямо расцвел.
— Видишь, как оно получается, Анна Степановна. Все говорили, тихоня, скромник, а планы‑то у него вон какие.
— У кого бы они другие были!
— И то правда.
— А насчет скромника, то они все, государыня, с этого начинают. Поглядим, как дальше развернется.
— Думаешь, развернется?
— И не сомневаюсь.
— Вот потому и хочу на родню его поглядеть. Ты непременно их, Анна Степановна, получше рассмотри. Слухи до меня дошли, что батюшка его на руку нечист.
