– Понимаю, – сказал Кит, чиркая спичкой и закуривая, – ты бы его вышвырнул, а он бы потом тебя тоже куда-нибудь зашвырнул.

– Нет, дело не в этом, ей-Богу! Он же твой отец. Старик был сильно выпивши и не в своей тарелке. Вот только когда он ушел… не поверишь, я потом целую ночь спать не мог, лежал и в потолок пялился, – ну, настолько это все было жутко.

Кит, как никто другой, знал, что Гордон отнюдь не преувеличивает. Последние месяцы отец столь самозабвенно пил, что постоянно пребывал в состоянии маниакально-депрессивного психоза. Его непредсказуемо швыряло из эйфории в дикое бешенство. Он был полубезумен, жалок, страшен и неопрятен. Просто находиться с ним рядом было пыткой. А пытаться поддерживать связную беседу – вдвойне.

– Я ведь тоже говорил твоему папаше, что ему не мешало бы отдохнуть, подлечиться, но старик сразу…

– Да.

– Принялся вопить, что все кругом его ненавидят и хотят от него избавиться…

– Да.

– Рассказывал, что в его голове засели мертвецы и распевают там оратории…

– Знаю.

– Сказал мне, что скоро наступит конец света, и мы все умрем. Нет, не то. Твой папаша сказал мне, что скоро наступит конец света, и мы все преобразимся в нечто иное. «Будем, как ангелы небесные, сынок», – сказал он мне и по плечу меня похлопал, а лицо у него при этом было… страшное-престрашное было у него лицо. Ничего страшнее в жизни не видывал…

Кит протянул руку, похлопал зятя по колену.

– Ничего, Гордон. Сейчас мы поужинаем, выпьем, все образуется.

Вернулась Виктория, собранная, спокойная, деловитая, толкая перед собой тележку с выпивкой и разнообразной снедью – ветчиной, сырами, поджаренными тостами, копченой рыбой, холодной телятиной, овощами и зеленью.

– Не наедайтесь слишком, мальчики. Ужин будет готов через полчаса. И еще, приехал Ричард.

Сестра могла не говорить, Кит и сам уже расслышал доносящее из холла львиное рычание, которое прокатилось под каменными сводами особняка, приводя в священный трепет прислугу, и материализовалось в обличье Ричарда Аллена Густава Вильгельма Юлиуса Фредерика Ульриха Магнуса, четырнадцатого лорда Торнтона.

Ричард был высок, статен, белокур, голубоглаз и прекрасен, как бог Один. Он был денди, мизантроп и сибарит. Он был всегда невозмутим и ленив до полнейшего абсурда… покамест в поле его зрения не оказывался лакей, ворующий столовое серебро. Вообще, Ричард был, как Диоген, разве без бочки. И без философии.

– Говорил же я твоему отцу, Кристофер… – прорычал он с порога.

– Да.

– А твой отец мне: не волнуйся ни о чем, сынок, все равно скоро настанет конец света, и мы все умрем. Нет, не так. Преобразимся куда-то. В райских птичек, что ли? Нет. В ангелов…

– Да.

– В ангелов. С ума рехнуться.

– Да.

– А еще – Мрак, Гибель, Красная Смерть…

– Знаю.

– Все бы еще ничего, туда-сюда, но его лицо… эээ… здравствуй, Гордон. Как поживаешь.

– Если честно, – ответил Гордон хмуро, – ну… мне не очень хорошо.

Ричард приязненно похлопал его по плечу.

– Милый мальчик, нельзя же быть таким впечатлительным. Полюбуйся на свою жену. Виктория совершенно убита горем, но выглядит просто очаровательно. Позволь, Виктория, к прелестной ручке приложиться, выразить тебе мои всегдашние восторги и упоения.

Виктория надменно фыркнула и снисходительно протянула для поцелуя изящную белую ручку, унизанную перстеньками и бриллиантовыми колечками.

– Напомни мне, проказник, в какой раз ты женился, а то я уже слегка сбилась со счета.

– Всего в шестой и, думаю, лучшее ждет меня впереди.

Виктория совсем не разделяла его оптимизма.

– Видимо, нет необходимости спрашивать тебя, как все прошло. Не сомневаюсь, ты проявил себя на высоте.

– А то, – протянул Торнтон, лениво скалясь белыми зубами, – вставил, вдул, вставил, вдул, вставил, вдул, вста…

– Ричард, захлопнись, – велел Кит, аккуратно разливая по рюмочкам спиртное.

– Хорошо, – пророкотал Торнтон, – я молчу, видишь, сажусь… сел и сижу молча, держу рот на замке, ничего не говорю… да что ты, в самом деле, Гордон, хватит киснуть, давай, пей!

Герр Джерсей зажмурился и выпил. Лицо его подернулось мглистым туманом и сизым болотным мороком, и он счел жизненно важным и необходимым немедля поделиться с лордом Торнтоном, а равно и с прочими благородными собравшимися, своими выстраданными нумерологически-конспирологическими теориями.

– А все оттого, что сегодня тринадцатое, – возвестил Гордон с непоколебимой убежденностью, – у меня еще с утра было мрачное предчувствие…

– Тринадцатое? – удивился Торнтон. – Пятница, тринадцатое?

– Нет, понедельник, но все равно ведь – тринадцатое, несчастливое число.

Ричард был потрясен, ошеломлен, буквально сокрушен. Он едва не грохнулся со стула, на котором уже успел развалиться в обычной небрежной и вальяжной манере.

– Что-то не так, мой сахарный? – ласково поинтересовался у него Кит.

– Не понимаю, как такое возможно… несокрушимая логика, и не подкопаешься.

– Нет. Не подкопаешься. Не пытайся. Ничего не выйдет. Я уже пробовал. Это такая же дрянная затея, как совмещать армейский арсенал с винным погребом.

– Да, затея не из лучших, – согласился Ричард, – откровенно говоря, на редкость дрянная затея. Смотри-ка, и опять несокрушимая логика, и опять не подкопаешься.

– Да. Судя по всему, железная логика вообще такая мощная штуковина, что человеческий разум в принципе бессилен перед ней. Остальное, как ты можешь представить, было в том же духе. Ваш бедный отец, надо же, нам так жаль, мы все так его любили… вот скоты!

Ричард кивнул, но промолчал. Ему-то совершенно незачем было распинаться о том, как ему жаль и нести прочую слащавую ахинею. Кит и без всяких лишних слов и заверений в вечной дружбе и преданности знал, что Ричард просто сделает все, что нужно. Как и Гордон, – невзирая на свою иррациональную неприязнь к некоторым числам и дням недели.

– Надо сообщить твоему младшему брату, – проговорил Торнтон после того, как все они выпили.

– Поросенок, – с отвращением выговорила Виктория, поведя плечами, – как сообщить? Мы не знаем, где он сейчас находится. Уже два года совсем ничего от него не слышали. Надеюсь, маленький ублюдок сдох и гниет в сточной канаве, где ему самое место.

– Виктория, – молвил Кит с упреком.

– Милый?

– Зачем ты так, зайка. Я понимаю, ты расстроена… но ведь наш маленький Даниил – твой родной брат…

– И твой родной брат, между прочим, тоже… и я ни капельки не расстроена!

– Все равно. Это был его отец…

– Да. Отец, который сам и вышиб поросенка из дома пинком под жирный зад. Или ты уже забыл, какой шум тогда поднялся? А еще мне папа говорил, и не раз, что исключил этого маленького мерзавца из завещания, и всякий раз у папы делалось такое страшное лицо! Пупсик, почему ты молчишь? Скажи нам что-нибудь толковое. Ты ведь юрист.

Гордон как раз пытался прожевать колбасу.

– Птенчик, не хочу тебя расстраивать…

– Только не заводи опять про понедельник, тринадцатое, не то я громко закричу.

– Почему ты меня постоянно перебиваешь? Стоит мне рот открыть, как ты тотчас начинаешь меня перебивать. Мне это совсем не нра…

– Может, хватит? – обронила Виктория надменно.

– Хорошо. Как юрист, скажу тебе, что сами по себе говорения и выражения лиц ничего не значат, ибо сonfessio extrajudicialis in se nulla est[1] и так далее. Совсем другое дело – документы, оформленные в установленном законом порядке, скрепленные подписями и печатями, как полагается. И, даже если там написано то, что там написано, любимого младшего брата вам лучше постараться отыскать, и побыстрей, дабы убедиться, что у него не имеется претензий.

– Каких еще претензий?

– Самых обыкновенных. Финансовых.

Слегка теряя уверенность в себе, Виктория покосилась на старшего брата.

– Вот нам с моим любимым старшим братом делить нечего, – храбро проговорила она тоненьким голоском.