Как-то отец, вернувшись с работы и пообедав, прилег по обыкновению на кровать и закурил «пушку». Мать строчила на швейной машинке. Бабушка с моей сестренкой куда-то ушли. Меня тогда перевели из детской библиотеки во взрослую и посоветовали для начала прочитать Жюля Верна «Таинственный остров». Я им увлекся и позабыл, что на носу выпускные испытания (так тогда экзамены называли).

Отец докурил папиросу и спросил:

— И куда ты, грамотей, метишь теперь?

Я нехотя оторвался от книжки.

— А что?

— Интересуюсь знать.

— Пойду учиться на геолога.

— На кого, на кого? — остановила машину мать.

— На геолога.

— Это гдей-то так учат?

— В Миассе.

У матери и шитье выпало из рук. Она сердито выговорила:

— Еще чего выдумал? Ты чё молчишь-то, отец? Скажи.

— А чё говорить?

— В Миасс, вишь, собрался. А жить-то где будешь?

— В общежитии.

— Нет, ты только послушай, ты только погляди на него. Да ты ведь пуговицу пришить не умеешь, а туда же — в общежитие. Кто за тобой ходить будет? А кормить?

— Сам, — упрямился я.

— Отец, ну скажи ты ему! Ведь пропадет он там, в Миассе-то.

Отец сел и почесал затылок. Профессия геолога ему определенно нравилась, но и матери перечить он не хотел. Потому что и сам не был уверен, готов ли я к самостоятельной жизни.

— Сын, а ежели в десятилетку?

У нас было две десятилетки: одна в Верхнем, другая в Нижнем Кыштыме.

— Пап, но после десятилетки никакой специальности. А в институт можно не попасть. Тогда что?

— Мда, — растерянно покачал головой отец. — А что, мать, может отпустим?

— И слышать не хочу. Не пущу!

Вечером вернулась бабушка и решительно поддержала мать — выучился, пора и на хлебушко зарабатывать. Отец помалкивал — один против двух. И оказался я на распутье.

Перед последним испытанием классная руководительница привела к нам мужчину лет тридцати в полувоенной форме. Он представился:

— Зовут меня Георгием Романовичем. Я военрук из педтехникума. Знаю — раздумываете сейчас, куда пойти после семилетки. Мой совет — в педагоги.

Мы загалдели: подумаешь — в педагоги! Невидаль какая!

— А вы не усмехайтесь! Великое дело — быть педагогом! Не было бы их, кем бы вы стали?

Педагогический техникум открыли в Кыштыме пять или шесть лет назад. Готовил он преподавателей немецкого языка для семилетних школ. У меня с немецким возникли большие нелады, хотя вела этот предмет замечательная учительница, жена врача Сергеева. Она часто сокрушалась, почему я не проявляю прилежания к изучению языка. Можно же будет потом читать в подлинниках произведения Маркса и Гете! Но и мои друзья дружно не проявляли этого прилежания и, как потом убедились, совершенно напрасно. По этой причине мы и не хотели поступать в педагогический техникум. Георгий Романович, видимо, понял наши мысли, потому пояснил:

— Новость, хлопцы, такая: не будем больше преподавателей немецкого языка готовить.

— А кого же?

— Учителей начальных классов. Полная смена профиля.

Это был уже другой разговор. Условились так: пару деньков поразмышляем, посоветуемся с родителями. И кто решится идти в педтехникум, тот явится туда, к Георгию Романовичу Мокрушину.

Когда я рассказал отцу, он сразу ухватился за эту мысль:

— А что, сын, неплохо! Как ты, мать, считаешь?

Она против этого варианта не возражала. Даже бабушка одобрила, когда узнала, что в педтехникуме будут платить стипендию.

— Гляди-ко, — удивилась она. — Ты будешь книжечки почитывать, а тебе за это денежки пойдут?

— Стипендия.

— Не слыхивала. И много?

Я сказал. Бабушка в задумчивости долго качала головой. Может, внук что-то путает? В молодости она и думать об учебе не могла, родители и заикаться об этом не велели: без грамоты прокуликает свой бабий век, пусть лучше в жены готовится. А за учение еще и платить полагалось. Нет уж, лучше с куклами возиться. А тут как-то чудно получается: учись и получай денежки.

Лето пролетело быстро. Первого сентября собрались возле педтехникума. Теперь у него новое название: педагогическое училище. Оно занимало двухэтажное из красного кирпича здание на берегу речушки. До революции здесь размещалась женская гимназия.

Парней среди нас было мало. Полное засилье девушек. Почему-то с некоторых пор учительскую профессию стали считать женской.

Держались обособленными группками. Приехавшие из Тютняр грудились в одном месте, из Уфалея — в другом, из Каслей — в третьем. Да и кыштымцы не были монолитными: держались кучками по школам, из которых пришли.

Из нашей семилетки в педучилище поступило человек двадцать. Парней всего пять. Сначала мы стояли вчетвером — Колька Назаров, Васька Силаев, я и еще один, который вскоре учиться бросил.

К нам присоединились ребята из Тютняр и из других кыштымских школ. Перезнакомились быстро. Последним подошел паренек среднего роста, кряжистый такой, с правильными чертами лица Кто-то потом сказал — у него римский профиль. Он уверенно протянул руку Назарову, поскольку тот стоял ближе и представился:

— Меня зовут Иваном Ивановым. Давайте знакомиться, нас здесь мало.

Было в нем что-то такое, что сразу вызывало симпатию. Ненавязчивая уверенность? Крестьянская обстоятельность? Он как только представился, тут же отодвинулся в сторонку и больше не проронил ни слова.

Нас распределили по группам, их на первом курсе оказалось четыре. Каждая имела свой код по алфавиту — «А», «Б», «В», «Г». Мы попали в группу «А», Иванов и тютнярские парни — в «Б». На две других парней не хватило.

Русский язык и литературу в группе, где учился Иванов, преподавала Маргарита Федоровна Менщикова. Она была роста маленького, а толщины необъятной, как кубышечка. Лицо приветливое, по-матерински доброе, а карие глаза — такие лучистые и теплые.

У нас литературу вела другая учительница. Нашей группе на литераторов не везло все три года. Они менялись часто, мы и запоминать не успевали. Все они были какие-то бесцветные и своей бездарностью сильно смахивали друг на друга.

О Маргарите Федоровне говорили с уважением. Будто она так искусно строит урок, что после звонка на переменку никто не спешит. И уроки у нее какие-то особые, не как у остальных преподавателей.

Однажды, в ясный солнечный день октября, когда тополя сбросили листья, березы еще ярко рдели в осеннем наряде, а рябины пылали закатным пламенем ягод, Маргарита Федоровна повела учеников в городской сад — понаблюдать пору очарования, заприметить самое интересное и любопытное, что присуще только осени. А затем написать на эту тему сочинение. Писали кто как мог, но все увлеченно — равнодушных не было.

В училище три отделения. Второе и третье завершали подготовку учителей немецкого языка, а нас уже должны были выпустить учителями начальных классов. Конечно же, была в училище стенная газета, выпускалась она старшекурсниками.

К очередному номеру не протолкнуться — столько желающих почитать. Я потыкался, потыкался в спины и отошел в сторонку. Ладно, думаю, когда другие насытятся, тогда и посмотрю. В это время от газеты пробился Колька Назаров. Увидев меня, сказал:

— Поэт, понимаешь, появился.

— Кто?

— Да этот… Иван Иванов.

Я специально остался после уроков, чтобы прочитать стихотворение Иванова. Оно мне понравилось — про осень. Запало в душу, потому что сделано было раскованно, что ли, с удивительным светло-грустным настроением. Вот, оказывается, какой «этот Иванов».

В семилетке учился со мной в одном классе Колька Пузанов — отчаянный лодырь и вечный двоечник. Правда, тогда ставили иные оценки: вместо двойки неуд. Значит, неудовлетворительно. Кольку прорабатывали на классных собраниях, вызывали в ученический комитет, приглашали к директору родителей. Ничего не помогало. Кому-то взбрело в голову подсказать классной руководительнице, чтоб она поручила мне написать что-нибудь смешное про лодыря. Отказаться я не посмел. Мучился долго, губы в кровь искусал, но ни одной путной мысли в голову не приходило. С грехом пополам зарифмовал восемь строчек: получилось что-то страховидное. В стенгазете рисовал парень явно способный. К моим беспомощным виршам он сделал на Пузанова едкую карикатуру. Вся школа смеялась до упаду. Колька Пузанов тогда сбежал из школы, а отблеск славы карикатуриста рикошетом попал и на меня.