— Возьми, Коля, книгу, открой на седьмой странице. Открыл?

— Открыл.

— Читай, — учительница пускает секундомер.

Коля начинает частить — на чтение нужно затратить как можно меньше времени. Закончив, смотрит на учительницу.

— Глотаешь окончания, Коля. Слова пропускаешь. Читать надо быстро, но вразумительно.

Затем читают представители других бригад. Выигрывает тот, кто прочитал текст быстрее, выразительнее и, конечно, без ошибок. Судьей была учительница, но она позволяла вмешиваться и ученикам. Охотников поспорить всегда хватало. Оценку получал не чтец, а вся бригада.

Вслух читали пьесы. Начинала бригада, которой доставалось первое действие, остальные слушали. Потом вторая.

Так читали «Свои люди — сочтемся» Островского. Я был во второй бригаде. Сейчас уже не помню, кто в ней числился, кроме одной девчонки — Альки Сбоевой. Неказистая на вид, но самостоятельная и всезнающая, очень бойкая. Алька часто пела незнакомую песню «В гавани, далекой гавани…» Пела так, что сердце замирало.

Еще Алька рисовала. Как — это можно было увидеть в школьном зале, на выставке. Учителя говорили: талант.

Альке досталась роль Липочки, а мне — Подхалюзина. Я читал взахлеб. Алька поддерживала настроение. Мы увлекались, и учительница сердито стучала карандашом по столу:

— Не спешить, не спешить! С чувством, с толком, с расстановкой!

Альку переманили в первую бригаду братья Назаровы. Их трое, а верховодил Иван. Он умница: замысловатые арифметические задачи щелкал шутя, как орешки. Алька по арифметике хромала на обе ноги, а в нашей бригаде ей никто помочь не мог. Я терпеть не мог эти головоломные задачки, хотя и справлялся. У меня от них болела голова. И рассердился же я на Назаровых за то, что они переманили Альку. А им что до этого? Держались братья особнячком, в свою компанию никого не принимали — кержаки. Старообрядческие традиции тогда были еще сильны. Кержаки с мирскими не водились, редко роднились, табаком не баловались, из чужой посуды не ели и не пили и своей никому не давали. Если свою «опоганили» ненароком, то расколачивали вдребезги. И в пионеры Назаровы не спешили.

Со временем все, разумеется, рассеялось, как дым. Новая жизнь раскидала и стерла дикие кержацкие обычаи.

О звуковом кино я впервые услышал от Петьки. Он учился в ФЗУ на слесаря, ездил на практику. И там посмотрел звуковой фильм. Потом с азартом рассказывал, как это здорово — смотреть говорящее кино. И вдруг объявление: в Народном доме пойдет звуковой фильм «Встречный». Но ведь был конец учебного года. Петька пристал ко мне:

— Да ты чё, Михель? Что школа? Убежит, да? Ты и так перейдешь, я-то знаю. А тут звуковое! Ничего, один раз и прогулять можно!

И я прогулял.

Петька заметно повзрослел. Ездил на практику в Карабаш, на шахты. Меньше плел небылиц, солидно рассказывал, как в шахте темно, как клеть опускается в штрек.

— Петь, а что это — штрек? Яма?

— Темнота! Штрек — это коридор такой подземный, понял?

После окончания ФЗУ Петьку послали работать на шахту электрослесарем. Но пробыл он там недолго, вернулся домой. Автомашин в городе появилось изрядно, создавалась ремонтная служба. Вот Петр и стал ремонтником в гараже механического завода. А в июле отправили его на уборочную, на неведомую станцию Дема. Тетя Анюта, мать Петьки, осталась одна. Старший сын Василий жил своей семьей, средний служил в Красной Армии. Скучно и тоскливо тете Анюте. Получит от Петьки письмо и кличет меня:

— Минь, поди ко мне — от Петюшки весточка.

Спешу к ней в избу. Читаю вслух. Петька писал, что живет хорошо, работы хватает под завязку, научился курить, домой приедет не скоро: когда полетят белые мухи.

— Озорник! — вздыхает тетя Анюта. — Курить-то зачем? А ты, Минь, не кури. Отрава ведь одна.

— Ладно, тетя Анюта.

— Может, в подкидного сыграем? Али торопишься?

Я торопился. Друзья мои, Кольки, ускакали на пруд: лето дарило прощальное тепло. Ловили ракушки, протыкали их гвоздиками и кидали ввысь. В дырки попадал воздух, и ракушки свистели. Соревновались — у кого засвистит сильнее.

— Ладно ужо, иди. Прилетит весточка от Петюши, еще кликну.

Пришла весточка, но не радостная. Заболел Петька. Вернуться домой сам не может, даже письмо написать не имел сил, так скрутила окаянная болезнь. Другие написали. Тетя Анюта загоревала. Что делать? Поехал в Дему Василий. Привез младшего брата еле живым — краше в гроб кладут. От прежнего Петьки остался скелет, обтянутый кожей. Глаза тоскливые. Постелили на полу тулуп, положили на него еще чего-то для мягкости и уложили Петьку. Прикрыли стеганым цветным одеялом.

Прикатил из Свердловска брат тети Анюты Григорий. Он работал в гараже исполкома, был влиятельным человеком. Увез Петьку с собой, разыскал лучших врачей, и они сотворили чудо — выцарапали парня из когтей смерти.

Когда дядя Гриня привез Петьку домой, ходить тот еще не мог. Но глаза снова стали веселыми. Вся наша улочка побывала у тети Анюты. Приходил и дядя Миша Бессонов — бородатый, усталый и добрый. Больше молчал, опустив на колени тяжелые крупные руки. Уходя, сказал:

— Держи, Петьша, хвост трубой. А поправишься, поедем на Плесо окуней ловить.

— Поедем, — согласился Петька, улыбаясь. Тете Анюте Бессонов предложил:

— Ты ужо, Спиридоновна, заходь, коль что надо подпаять али починить. Сделаю.

Улочка жила своей размеренной жизнью. В теплые задумчивые вечера, управившись с домашними заботами, выходили мужики и бабы за ворота, рассаживались на лавочке возле чьего-нибудь дома. Кому не хватало места, приносил табуретку. Плели всякие разговоры про житье-бытье. А мы, мальчишки, мостились возле ног взрослых. Чего здесь не наслушаешься! Китайцы воюют с японцами, полыхает война в Абиссинии. Собираются отменить карточки на хлеб. Отец ездил на Уралмаш и встретился там с земляками-кыштымцами.

Любили мы свою улочку. Она и сейчас мало изменилась, разве что у каждого дома появились деревья.

Школа, в которой я учился, была семилетней. Пролетели годы, вступал в права июнь тридцать седьмого. Мои сверстники встревожились: что делать дальше? Терзал этот вопрос и меня. Бабушка высказалась определенно и без колебаний:

— Семь годков побегал в школу? Мно-о-ого! Отец твой всего две зимы ходил, а живет. И не хуже других. Да у нас в роду таких грамотеев, как ты, сроду не бывало. Робить, Минь, надо, на хлебушко зарабатывать. Отец-то в твои годы коногоном был…

Мать своих суждений не высказывала — чего-то выжидала.

Отец сразу стал ярым сторонником продолжения моей учебы. Он так и заявил:

— Ты, маманя, в дело не встревай. Не требуется. Твоя колокольня шибко низкая, дальше конюшни с нее ничего не проглядывается. Ныне время такое — учиться. Две зимы я в школу бегал, это верно, а, думаешь, не жалел, что больше не дали? Еще как жалел!

Я настроился на учебу.

Была у меня заветная думка. Возможно, появилась она после того случая, когда отец вдруг решил искать золото. Оно в наших краях водилось. Знакомые мужики летом намывали в речном песке крупиночку за крупиночкой — до кисета. Тогда существовали торгсины — магазины по торговле с иностранцами. За золото в них можно было купить что угодно. У отца, видимо, деньжата повывелись, вот и сколотил он лоток, двухколесную ручную таратайку и двинул за речку Егозу. Взял с собой и меня. Половину отпуска убил на старательство и ни песчинки не намыл. Перебрался на другую речку — Сугомак, поближе к своему покосу, но и тут не подфартило. Позднее сокрушался:

— Ить простое дело — уметь находить богатимые места. Другие-то находят. А вот умения нет, темный я человек. Вот где коряга-раскоряга закопана.

Может быть, именно тогда возникло у меня желание стать геологом. Но скорее всего эта мысль родилась раньше, во время лесных скитаний и ночевок у костра, а отцовское «старательство» только подтолкнуло к принятию решения. Геологический техникум был в Миассе. Я написал туда, и мне выслали условия приема.