Это была одна из тех улочек Ист-Сайда, куда редко проникают лучи солнца, где облупившиеся фасады домов демонстрируют узким и мрачным улицам старую кирпичную кладку, а толпы оборванных ребятишек играют на тумбах или пускают бумажные кораблики по желобам. Суматоха и беспорядок — вечные спутники жизни низов большого города — правят бал. Порой старый доходный дом возвышается уныло над окружающими лачугами, переулки пересекают бельевые веревки, и на них флагами трепещет цветастая одежонка.

День был облачным, и одежда сохла плохо. И мятый, потрепанный вид отличал все, что попадало в поле зрения, включая и слонявшихся по улицам людей. Радовал только смех детей. Но они смеялись, потому что не осознавали убожества своей среды. Это было место впалых щек, запавших глаз и хмурых лбов, район, где живет отчаяние и нужда всегда скулит у дверей.

В этом грязном районе, приютившись между мрачным кирпичным домом и потогонной фабрикой, где трудящееся человечество продавало свою молодость и силы за кусок хлеба, стояла одноэтажная лачуга. Она вся рассыпалась от старости. Все знали, что здесь обосновался маленький буддийский храм, ради служения нуждам уроженцев Индии и Японии. Он совсем не походил на американскую церковь: у него не было ни шпилей, ни колокольни. Это был чужак на чужой земле, и бог Лотоса мало значил для голодных, кто с удовольствием продали бы свои души за корку хлеба.

Из-за синего Тихого океана, по долгим милям стальных рельсов, прибыл сюда человек с Востока, принеся с собой веру Востока и детскую простоту Востока — то, что очаровывает путешественника в восточных странах. Несколько одиноких в огромном городе призвали его от яркого солнца и зеленых гор Индии — послужить их нуждам, и он покинул свой храм с поющими священнослужителями. Окутанный в пурпурный фимиам и величие возвышенного, наименьший из учеников Непритязательного, он прибыл принести свет Азии своему народу в Америке.

Странный характер был у маленького буддийского священника. Несмотря на его чудных богов, многие обитатели этого мирка лачуг узнавали радушие его улыбки и странный ломаный английский. У него были большие черные глаза и доброе лицо, и, хотя годы обременяли его, самообладание буддиста производило впечатление детской простоты. Не было хитрости в его взгляде, обмана в улыбке, а кичливости в манерах. Нет, что-то бесконечно человеческое, глубоко трогательное, даже патетичное было в его храброй битве с религиями, которые противостояли ему. Буддисты любили его и приходили за много миль в округе в этот маленький храм. Они почтительно заходили, и, едва закрыв дверь, оказывались в другом мире, ведь странные восточные занавеси покрывали стены, а тонкий аромат горящего сандалового дерева и мускуса придавал всему атмосферу Востока. В небольшой нише, на которой любящие руки нарисовали цветы Будды, было маленькое святилище. И в нем сидел их бог и владыка, их посланник света, их утешитель в горе, их надежда искупления, их голос перед Всемогущим — бог Гаутама, великий Будда. Сюда они приходили и приносили свои приношения, здесь они молились и пели мантры, сюда шли они с горем и радостью, молодые и старые, здесь, вдали от богов их родины, они находили утешение.

Однажды маленький буддийский священник шел по улице и увидел, как ребенок играет в грязи с кусочком алебастра или мрамора.

Он остановился, и из грязи на него взглянуло грустное возвышенное лицо, раскрашенное какой-то дешевой, но стойкой краской. Буддийский священник долго разглядывал его, а когда ребенок убежал, наклонился и отчистил этот образ от земли. Что-то шевельнулось в его душе, ведь взгляд этого лица преследовал, притягивал его неодолимо. Буддист недолго вглядывался в него. Это была голова человека с длинными каштановыми волосами, которые сейчас были запачканы грязью. На голове оставался терновый венок с шипами, и тонкие струйки крови сочились вниз по искаженному мукой лицу, придавая тому странный, возвышенный взгляд, и он поразил священника прямо в сердце. Держа разбитую голову в ладонях, служитель другого бога, пройдя вниз по улице, остановился у двери дома, где проживала госпожа О'Флаерти, мягкосердечная старая ирландка, которая каждое утро неизменно улыбалась ему при встрече. Госпожа О'Флаерти часто говорила своему супругу, коверкая английские слова:

— Вера и молитвенность этого маленького язышника — одни из самых приятных человеков, кого я как-то встречала. Как меня огорчает, как жаль, что он — служака не нашего Бога, я хотела бы видеть, что он идет на небеса.

Госпожа О'Флаерти ждала на ступенях мелкого торговца, когда к ней подошел маленький буддист. Он вежливо снял шляпу, протянул образок и спросил у ирландки с доверчивой улыбкой, кто это и что это было. Госпожа О'Флаерти глянула и перекрестилась с почтением.

— Клянусь честью, добрый сэр, это — Сын самой Благодатной Девы.

— Так это Тот, кого Вы зовете Иисусом? — спросил буддист.

— Уж будьте уверены!

— Красивое лицо, — ответил священник, глядя в экстазе на образок. — Он был великий человек. В моем далеком краю мы слышали о нем. Говорят, он знал нашего Будду, и все еще он ходит с ним по горам, взявшись за руки.

— Клянусь, я и не знаю об этом ничего! Но не думаю, что он слоняется с каким-то язышником, — ответила госпожа О'Флаерти, опираясь на ручку метлы и вытирая лицо краем своего клетчатого передника. — Верно, если станет ишшо жарше, я подымусь сызнова на крышу, как делала в июле.

— Вы расскажете мне о вашем Учителе? — спросил буддийский священник, все еще держа образок в руке. — Я хотел бы узнать о нем побольше. Моя душа говорит, что он тоже был могущественным Буддой.

— Уж будьте… Садитесь-ка прямо на лестницу, и я расскажу вам о нем, пока не пришел человек с моей картошкой, а то потом вернется Микки со свалки, и мне надо кормить его обедом.

Старая заботливая госпожа О'Флаерти бросила якорь на верхней ступеньке, а маленький буддист сел ступенькой ниже, все так же глядя на разбитый образок. Потом госпожа О'Флаерти поведала свою версию жизни Учителя.

Картофель все не прибывал, и они проговорили часа два. Великий свет появился в глазах буддийского священника, что-то коснулось и госпожи О' Флаерти, детский покой и простота индийца тронули ее душу. Наконец ей пора было идти, а маленький буддист прижал разбитую голову к сердцу и мирно спустился по улице в вечерних сумерках. Вскоре он скрылся за дверцей в стене дома, куда приходили молиться его соплеменники.

Однажды ночью в декабре я проходил мимо маленького буддийского храма и на миг остановился в изумлении. Дверь висела на одной петле, ее панели были разрублены топором, окна разбиты, и сломанные рамы мрачно качались в воздухе. В тот день шел небольшой снежок, тротуары были скользкие, и спешившие прохожие не останавливались взглянуть на окна. Внутри все казалось темным, и я задался вопросом, что случилось с маленьким буддистским храмом. Когда я стоял в нерешительности — идти ли дальше или отодвинуть сломанную дверь и зайти, тишину вдруг нарушило сдавленное рыдание. Это был только одинокий душераздирающий плач, такой низкий, что едва был слышен, но он бил по самым глубочайшим чувствам. Я быстро отодвинул сломанную дверь и вошел в маленький храм. Все внутри было в беспорядке, драпировки, повешенные с такой любовью, сорваны, маленький хрупкий алтарь с цветами лотоса разбит, святилище опрокинуто, и на полу перед ним лежало сломанное тело Будды, разрубленное ударом топора. Горела лишь одна одинокая свечка, бросая слабые лучи на сцену погрома. На полу, в шаге от порушенного святилища и осколков позолоченной статуи, лежал буддийский священник. Из раны на лбу кровь капала на разбитую статую.

— Что случилось? — воскликнул я. — Как это произошло?

И опустившись на колени, я поднял обмякшее тело священника. Он взглянул на меня, и слезы хлынули заново. В западном мире люди не плачут, но на Востоке — все иначе. Я знал, что это были не слезы боли, но рыдала сама душа.