— Это ж они под тебя! — крикнул Тихомолов.

— Не–ет, я бы понял. И ее знаю. Увидит его — светится вся, — печально вспомнил Карым. — Вчера его у нас из зубов вынула… Я же и в спасители попал, — он резко оборвал невеселый смешок. — Райку — кто? Иляс?

Тихомолов кивнул и разъяснил подобострастно:

— Он у них сначала колоться начал… При мне тебя назвал, так я криком ему рот зажал.

— Зажал! Ты же нас всех жадностью и заложил через палатку эту… Умен Валькин опер, ох, умен, хоть и молод! А ты — сука. Прощай.

Стрелял он, не меняя позы, под столом.

Дважды дернувшись, Тихомолов, кренясь, сползал со стула, стекленея глазами.

Больше не взглянув на него, Карым пошел из комнаты, хлопнула дверь в прихожей.

Когда уже отошел от дома, сзади в конце улицы засветились фары.

Прыгнув за дерево на газон, он осторожно выглянул…

Машина остановилась, от нее к дому спешили трое.

За окном серел рассвет.

Сержант Комраков вынул кипятильник из большой кружки, захрустел оберткой пачки.

— Чай обратно дочерна заваривать?

— Да, покрепче, — попросил Родионов. — И ложись ты вон к Гундареву… Он маленький, и тебе места хватит.

— Скажете тоже! — обиделся Комраков. — Что же я, спать сюда прислан?

Гундарев с открытым ртом спал на диване, спрятав руки под мышками.

Талгатов загасил сигарету.

— И закурил из–за тебя, и накурился так, даже язык шершавый стал… А мне нельзя!

Стакан был горячий, не беря его руками, Родионов нагнулся, осторожно отхлебнул, все равно обжег губы и скривился:

— Ч–черт…

— Черт не черт, и как хочешь, конечно, а вызывать ее все равно придется, — глядя на него с сожалением, сказал Талгатов.

— Может, прямо сейчас?

— Я бы и сейчас не постеснялся, а ты сам смотри… Можешь передоверить кому–либо, не волки, не обидят зря.

— Не за что ее обижать, — поднял тяжелый взгляд Родионов. — А надо будет — сам опрошу.

— Так надо же, надо! — страдальчески вскрикнул Талгатов. — Эх, доверчив ты, Игорь Николаевич.

— Дело не в доверчивости, а в том, что не такой ока человек…

— А какой она человек? — раздался жесткий вопрос. — Что мы, и ты в том числе, о ней знаем? Вспомни, болтливая твоя голова… Сказал ей о Федякиной — Фе–дякиной нет. Илясов с ней на одном комбинате состоит… Возле чьего дома на тебя напали? А? И теперь с Тихомоловым этим… Адрес — пожалуйста, а хозяина уже теплым застали! А вдруг она знала, что мы его живым не увидим? Э–эх, что же ты мне раньше ничего не говорил!

Родионов раскрыл рот, но так ничего и не сказал. Только рукой махнул.

— Не маши! — сурово нахмурился Талгатов, вставая. — На службе ты, а не я… Поступай как знаешь. Но если завтра и ее не окажется — ответишь по всей строгости.

Возле двери он обернулся:

— Я возьму машину на полчаса? Только домой и обратно: рубашку переодену и своим скажусь…

— Возьмите, конечно.

Родионов подошел к окну, лбом прислонился к стеклу, замер.

— Чай еще будете? — жалобно спросил Комраков. Чтобы не заснуть, он стоял спиной к стене, но его все равно качало.

— Да, покрепче, пожалуйста, — попросил Родионов.

Внизу удалялись два красных огонька, это уехал Талгатов.

— Уточните дом, — попросил Родионов. Гундарев взял микрофон.

— «Волга», я — «Двина», уточняю адрес, прием.

— «Двина», я — «Волга», — ответил искаженный голос Катина. — Седьмой тупик, три… Обращаю ваше внимание, что, согласно сведениям, объект может быть особо опасен. Как поняли? Прием.

— «Волга», вас поняли хорошо. Седьмой — три… Конец.

Когда вошли в тесный дворик, Комраков быстро зашептал:

— Я вперед пойду, можно? Ну, пожалуйста!

«Это он испытать себя рвется…» — подумал Родионов.

А вслух ответил:

— Налево к окнам. Живо!

Затем подождал, пока Гундарев зайдет за дом, войдя в тамбур, постучал в дверь.

Как ни вслушивался, почти ничего не услышал, только звук отодвигаемого засова… И отпрянул.

Открыла старуха в длинной, до пят, рубахе.

— Алимов Фатек здесь живет?

— Нету… Хозяин дома нету, хозяйка тоже далеко к родным ехал… Я живу.

— Разрешите войти, мы из милиции.

От проходной толпа рабочих растекалась неравными потоками.

— Барышева! — окликнул бригадир. — В обед зайди в дежурку.

— А обедать когда?

— Успеешь… Вам сегодня все равно загорать, машин опять не будет.

— Ладно, зайду.

Возле поворота к ее яблоку сзади набежала и с разгона повисла на плечах Зойка Малышева.

— Ты что, непутевая? Сломаешь…

— Ой, Тинка! До чего работать неохота, верно?

— Не знаю… Все равно.

— А я так еле встала. Уже без пяти было, даже не завтракала. У тебя, наверное, пожевать найдется? Вон сумка какая.

— Отчим просил захватить зачем–то… Сказал — зайдет. Тоже вроде тебя стал — сегодня ночевать не явился… Тебе сейчас бутерброд дать? Только они сухие, с субботы лежат, так прямо и сунула.

— Чего на дороге? Пошли к тебе, — предложила Малышева и рассмеялась. — А зачем ему дома ночевать? Он у тебя еще ухажер будь–будь, хотя и инвалид войны!

— У тебя одни ухажеры на уме.

— У самой, скажешь, нет… Я не про тебя именно, да знаю: пусть девчонка и задумчивая, и научную из себя строит или идейную, а все про то же, про личное мечтает… Когда ее необыкновенный появится!

Барышева промолчала, они подошли к блоку, поднялись по лесенке и перешли в кабину крана.

Окинув взглядом рабочее место, Тина увидела тонкий слой пыли, покрывающий приборный щиток и рычаги, взяв тряпку, принялась наводить порядок.

— Кормить–то будешь? — Обиделась Зойка. — Давай хоть черствые.

— Сама в сумке возьми. В газету завернуты.

Подружка торопливо схватила сумку, расстегнула застежку «молнию», дурачась, вытряхнула из сумки газетный пакетик. Следом выполз объемистый сверток в белой бумаге. Подхватывая его, Малышева уронила на пол и ахнула.

Тина обернулась, услышав ее восклицание, взглянула на пол кабины…

Из надорванной обертки высыпались и лежали на грязном полу аккуратные пачки денег.

— Ох и ну! Это все ваши, да? — изумилась Зойка и, посмотрев на белое лицо Тины, закричала испуганно: — Да что это с тобой, что?

Тина беззвучно шевелила губами.

— Двадцать пять — девяносто три… Двадцать пять — девяносто три… Родионова попроси, — расслышала наконец Малышева. — Запомнила?

— Чего — запомнила? Какого Родионова?

— Двадцать пять — девяносто три, Родионов. Беги скорее звонить, скажешь, пусть едет сюда… Пусть скорее едет сюда!

— Сама… Сама ты что же? — пятясь к выходу из кабины, бормотала Зойка.

— Беги же ты, дура! Я… Беги, Зоечка, скажи, чтобы сразу торопился, что прийти за ними должны!

Обычно майор Катин изъяснялся прямолинейно и категорично, а когда спорил, происходила странная метаморфоза: он начинал говорить с деликатными оборотами.

— При всем уважении, никак не соглашусь с вами, Абид Рахимович, извините, но не соглашусь! Наша работа требует жесткости, разные экивоки тут вредны, я случись ошибиться, так извиниться никогда не поздно. А Родионов многое на веру берет, хотя хватка у него есть, это я признаю и доволен, что он у нас появился…

— Жесткость и жестокость — разные понятия. Он старается уяснить, с кем имеет дело, и уважение оказать, поскольку до суда задержанный невиновен, как известно, — напомнил Талгатов. — Душевная мягкость не минус, плохо то, что Родионов способен думать, будто и другие все, как один, ею должны быть непременно наделены…

Зазвонил телефон, и майор поднял трубку.

— Катин слушает. Кого? Нет его, милая девушка… Что? Какой комбинат, я не понимаю… Зачем, приехать? Ах, Тина просила! А она подумала, что он, может быть, занят и времени у него нет?..

Сидевший у рации Талгатов насторожился и привстал.

— Подождите, откуда это, с домостроительного?

— Ну, не знаю… Если увижу — передам! Все! Тут, между прочим, работают!

Катин повесил трубку.

— Это Родионова, да? С домостроительного звонили? Да скажите же! — взволновался Талгатов.