В полумраке, разом окутавшем комнату, К. подошел к брусьям, чтобы взглянуть на Фриду. Под его взором та поднялась, привела в порядок волосы, вытерла мокрое от слез лицо и молча стала варить кофе. Хотя ей и так все было известно, К. официальным тоном уведомил ее, что помощников он уволил. Она только кивнула. Сидя за школьной партой, К. следил за ее усталыми движениями. Свежесть и решительность — вот что прежде неизменно сообщало красоту ее тщедушному телу, теперь же от этой красоты не осталось и следа. Нескольких дней совместной жизни с К. оказалось достаточно, чтобы свершить с ней такую разительную перемену. Видно, работа за стойкой — этот тяжкий труд — была ей куда больше по душе. Или все-таки отлучение от Кламма стало истинной причиной того, что она поникала на глазах? Не иначе именно близость Кламма окутывала весь ее облик дымкой шального и вздорного соблазна, вот К., поддавшись соблазну, и рванул ее к себе, а теперь она увядала у него в руках. ^{16}

— Фрида! — позвал ее К.

Она тотчас же отставила кофейную мельницу и села рядом с К. за парту.

— Ты сердишься на меня? — спросила она.

— Нет, — ответил К., — мне кажется, ты не можешь иначе. Тебе хорошо жилось в «Господском подворье». Надо было оставить тебя там.

— Да, — проговорила Фрида, понуро уставясь прямо перед собой, — надо было меня там оставить. Я недостойна жить с тобой. Избавившись от меня, ты бы достиг всего, чего хочешь. А теперь ради меня ты вынужден подчиняться самодуру учителю, принял эту жалкую должность, столько сил тратишь, чтобы добиться разговора с Кламмом. Все ради меня, и вот чем я тебе отплачиваю.

— Да нет, — сказал К. и в утешение даже обнял ее за плечи, — это все пустяки, они меня ничуть не задевают, и к Кламму я не только ради тебя рвусь. А сколько всего ты ради меня сделала! Ведь я, пока тебя не знал, блуждал тут, как в потемках. Меня никто знать не желал, и всяк, кому я ни навязывался, только спешил поскорее от меня отделаться. А когда случалось у кого найти приют и покой, так это оказывались люди, которых самому мне впору избегать, ну, люди вроде Варнавы и его родичей.

— Ты их избегаешь? Правда? Миленький! — с живостью перебила его Фрида, но, услышав, с какой нерешительностью К. произнес в ответ свое «да», вся поникла и снова погрузилась в усталую отрешенность. Но и у К. вдруг пропала решимость объяснять, сколько всего повернулось в его жизни к лучшему благодаря встрече с Фридой. Он осторожно убрал руку с ее плеч, и какое-то время они сидели молча, покуда Фрида, словно поняв, что без тепла его руки ей не жить, вдруг не сказала:

— Нет, мне такую жизнь не вынести. Если хочешь, чтобы я осталась с тобой, давай совсем уедем куда-нибудь, все равно куда, в Южную Францию, в Испанию.

— Не могу я уехать, — проговорил К., — я сюда приехал, чтобы остаться. И останусь. — И вдруг наперекор сказанному, даже не затруднившись себе это противоречие объяснить, словно сам с собой рассуждая, тихо добавил: — Что еще могло заманить меня в такую глушь, как не желание остаться? — Потом, помолчав, сказал: — Но ведь и ты хочешь остаться, это же твоя родина. Тебе только Кламма недостает, от этого и все мрачные мысли.

— Это мне-то Кламма недостает? — переспросила Фрида. — Да тут кругом один Кламм, не продохнуть от Кламма; я потому и уехать хочу, чтобы от него избавиться. Нет, вовсе не Кламма мне недостает, а тебя. Ради тебя я и рвусь отсюда прочь, потому что здесь, где мне прохода не дают, где каждый меня к себе тянет, я тобой насытиться не могу. Пусть бы сдернули с меня эту смазливую личину, пусть бы изуродовали мое тело — лишь бы дали с тобой спокойно жить!

К., однако, расслышал и извлек из ее слов только одно:

— Кламм все еще поддерживает связь с тобой? — спросил он тотчас. — Он что, зовет тебя?

— Да знать я ничего не знаю о Кламме, — ответила Фрида. — Я совсем про других сейчас говорю, про помощников например.

— Ах вот как, помощники, — изумился К. — Они что, пристают к тебе?

— А ты будто не заметил? — спросила Фрида.

— Да нет, — отозвался К., тщетно пытаясь припомнить хоть какие-то мелочи, — то есть, конечно, они наглецы и похабники, но чтобы они на тебя осмелились посягнуть, нет, такого я не заметил.

— Нет? — снова переспросила Фрида. — Не заметил? И как из комнаты нашей в трактире их было не выставить, как ревниво они за нами и нашими отношениями следят, как один из них нынче ночью вместо меня к тебе в постель улегся, с какой готовностью они вот сейчас, только что показания против тебя давали, лишь бы тебя выжить, лишь бы тебя погубить, лишь бы со мной наедине остаться? И ты всего этого не заметил?

К. смотрел на Фриду, ничего не отвечая. Вероятно, ее обвинения против помощников и справедливы, однако при желании все то же самое можно истолковать ведь и куда безобиднее, списав все на несмышленую молодость, на смешную ребячливую необузданность, на дурацкое ротозейство обоих. И разве не говорит против этих обвинений то обстоятельство, что помощники всегда и всюду норовили пойти вместе с К., отнюдь не стремясь остаться с Фридой. Что-то в этом духе К. Фриде и возразил.

— Подхалимство, — бросила в ответ Фрида. — Ты что, не раскусил? За что тогда ты их выгнал, как не за это?

И она, подойдя к окну, слегка отодвинула штору, взглянула на улицу и подозвала к себе К. Помощники торчали на прежнем месте, у решетки; сколь ни очевидна была их усталость, они время от времени из последних сил умоляюще простирали руки к школьным окнам. Один для удобства, чтобы не держаться рукой, даже нанизал ворот своей куртки на прут ограды.

— Бедняжки! Бедняжки! — только и сказала Фрида.

— За что я их выгнал? — повторил К. ее вопрос. — Ну непосредственным поводом послужила ты.

— Я? — переспросила Фрида, не отрывая глаз от окна.

— Ты и твое слишком любезное с ними обхождение, — пояснил К. — Это ты прощала им все их безобразия, только смеялась над ними, по головке гладила, вечно жалела, вот и сейчас они у тебя «бедняжки-бедняжки», и, наконец, последний случай, когда ты даже мной готова была поступиться, лишь бы их от порки спасти.

— То-то и оно, — откликнулась Фрида. — Так ведь и я — о том же, это и есть та самая беда, из-за которой я горюю, которая меня к тебе не пускает, хоть я и не знаю большего счастья, чем быть с тобой всегда и всюду, в любую минуту и на веки вечные, а самой то и дело грезится, будто на земле для нашей любви спокойного места нету, ни здесь, в деревне, ни еще где, вот мне и грезится могила, глубокая, тесная, где мы с тобой лежим в обнимку, как тисками стиснутые, лицами друг к дружке прижавшись, и где никто уже нам помешать не сможет. Ну а здесь — да ты посмотри на помощников! Они же не к тебе руки тянут, ко мне!

— Да, — сказал К., — и не я сейчас на них смотрю, а ты.

— Конечно, я, — согласилась Фрида почти со злостью. — Так и я все время о том же; иначе какая мне разница, что они мне прохода не дают, даже если это посланцы Кламма.

— Посланцы Кламма? — переспросил К., пораженный этими слова, ибо мгновенно осознал их само собой разумеющуюся истинность.

— Ну конечно, посланцы Кламма, а кто же еще, — продолжала Фрида, — ну и что, что посланцы, все равно они только молодые балбесы, которых розгами еще учить и учить. А мерзкие какие — чернявые, смуглые, и лицом вроде взрослые, почти студенты, а повадки как у малолетних полудурков. Думаешь, я ничего не вижу? Да мне стыдно смотреть на них! Но в том-то и дело, что смотреть хотя и стыдно, а отвращения у меня к ним нету. Вот я и смотрю, не могу не смотреть. На них сердиться надо, а я смеюсь, не могу не смеяться. Их бить мало, я их по головке глажу. И когда ночью с тобой лежу, не могу спать, все время поверх тебя на них глазею, как один, в одеяло плотно завернувшись, спит, а другой возле печки на коленках стоит, топит, и так меня глазами к ним тянет, что я вся вперед подаюсь, чуть тебя не бужу. И не кошки вовсе я боюсь ^{17} — что, я кошек не видала, что ли, да и в буфетной, за стойкой, всякого насмотрелась, привыкла вполглаза дремать — так что не кошки я боюсь, а самой себя. И не нужно мне ни кошки, ни крысы, никакой другой твари, я сама от малейшего шороха вскидываюсь. И то боюсь, как бы ты не проснулся, потому что тогда всему конец, а то сама вскакиваю, свечку зажигаю, лишь бы ты проснулся и меня защитил.