Ксана умчалась выкармливать лежащего в запое Ивана Корелли — или всего лишь убедиться, что он вышел прогуляться с похмелья, предоставив Филиппу полную свободу поработать, а еще большую свободу сходить в магазины, когда наработается. После двух Филипп собирался выйти по делам, а значит, придется успевать и туда, и сюда… Вот если бы Филипп не был ее мужем, она бы неслась через весь город кормить его, чтобы спокойно творил, не отвлекаясь прозой жизни! Еще бы и ужасалась в телефон своим подругам: «Известный композитор вынужден отрываться от творчества, стоять в пошлых очередях! Как его домашние допускают?!» Точно так же она всегда была в преувеличенном восторге от Леонида Полуэктовича — и с самого начала не любит Николая Акимыча. Чего ж его любить, когда он свекор? А был бы посторонним, сколько поводов для восхищения: простой! водитель! стал! крупным! знатоком! города!!. И почему это гораздо проще изливать любовь и доброту на посторонних?!
В таком умонастроении работать Филипп, конечно, не мог. Выложить бы потом Ксане: «Из-за тебя я был в таком состоянии, что не смог работать и потерял весь день! Ведь я такой впечатлительный!» Самое смешное, что это чистая правда. Но высказать такую правду — значит произнести нестерпимую пошлость. Хотя многие высказывают с большой пользой для себя — пошлость полезна для процветания…
Так и промаялся до двух часов, потому что у Филиппа правило: работается или нет, а до двух часов от рояля не вставать.
Потом слегка перекусил и отправился в Союз: надо было взять наконец ходатайство в исполком по поводу пустой комнаты. Дело совершенно формальное, потому Филипп и не собрался сразу: когда нужно сделать что-то трудное, он предпочитает действовать не откладывая, а тут все равно что взять деньги в сберкассе — зайти и получить, никаких Препятствий быть не может.
Если бы он шел только в Союз, взял бы обязательно с собой Рыжу — и вообще приятно ей было бы прогуляться, да к тому же Рыжа уже не раз бывала в Союзе и всегда имела там успех: ею наперебой восхищались, а она от удовольствия прямо выворачивалась наизнанку — и кувыркалась, и каталась по полу, и служила — прирожденная актриса! Но на обратном пути Филипп собирался пойти по магазинам, а оставлять Рыжу привязанной на улице было теперь невозможно. Раньше, бывало, и оставлял — как-то обходилось…
На лестнице встретил поднимающуюся Ксану. Исполнила, стало быть, долг!
— Ты куда это собрался?
Всегда она спрашивает, куда и надолго ли он идет. Даже с ревнивым беспокойством. А Филиппу вовсе не хотелось объяснять: он же ничего не говорил дома, что пытается отхлопотать пустую комнату.
— По делам… Ну, как Иван?
— Лежал и не ел. Лидка все поняла правильно. Припадка пока не было, «скорую» вызывать не пришлось. Поел, я его уговорила. Теперь, может, обойдется, раз поел. Если не будет дальше пить,
— С чего ж ему не пить?
— Я ж объяснила ему: что Лидка волнуется, а ей вредно волноваться, раз у нее у самой сердце, хотя нельзя не волноваться, когда в больнице, а он там один остается.
— А-а, раз ты ему объяснила. Он, конечно, с похмелья все понял!
— Может, и понял. Он же хороший мужик. И умница, когда трезвый.
Как просто быть хорошим мужиком и умницей в придачу: пить, но время от времени протрезвляться, и по контрасту с пьяным состоянием поневоле покажешься в трезвые минуты и хорошим, и умным — другая точка отсчета.
Но сказал Филипп только:
— Вот и прекрасно, что умница.
— Да! Умней многих, которые о себе воображают!.. Так куда ты собрался?
— По делам разным, В Союз надо зайти.
Это, кажется, Ксану успокоило: что в Союз.
Всевозможными оргвопросами — и в первую очередь жилищными вопросами — в Союзе ведает неизменная Аркадия Андреевна. Казалось, сколько существует Союз, столько в нем сидит и ведает Аркадия Андреевна. Сменялись поколения шутников, и все шутили одинаково, что Аркадия Андреевна открывает пути в сады Аркадии. Филипп когда-то не выдержал и спросил Николая Акимыча, что это за такая Аркадия, но оказалось, что эрудиция старого водителя ограничивается петербургскими древностями; пришлось посмотреть в энциклопедии — оказалось, это не имя, а небольшая область в Древней Греции, которую почему-то принято было считать местом совершенно идиллическим. Стало быть, аркадскую идиллию шутники рассчитывали обрести в распределяемых Аркадией Андреевной квартирах. Ну, не ею единолично распределяемых, естественно, но при ее самом деятельном участии. Решающем участии. С тех пор как Филипп увидел ее впервые, Аркадия Андреевна ничуть не изменилась: тогда при первом знакомстве Филипп подумал, что ей лет сорок, сейчас он бы дал ей на вид тридцать пять.
Кабинетик Аркадии Андреевны расположен очень романтично: подниматься к ней надо по узкой деревянной лестнице, которая выскрипывает под ногами, словно напевая бабушкину сказку.
— Филипп Николаевич, дорогой! Поздравляю! Наслышана о вашем успехе!
Филипп раскланялся почти как в филармонии перед публикой.
— Скажите, а правда, что при исполнении нашего святого Святополка упали, тарелки, а публика подумала, что это такой пассаж? — и Аркадия Андреевна как бы в ужасе понизила голос, чтобы тут же громко расхохотаться.
У Аркадии Андреевны контральто, если не сказать бас.
— Признаюсь, я такого случая не заметил, — Филипп лишь слегка улыбнулся: он всегда избегает злословить насчет коллег.
— Голубчик Филипп Николаевич, вы и не могли заметить! У него же не отличить, где гремит нарочно, а где свалились тарелки! А он услышит, как они свалились, скажет: «А ничего себе!» — и впишет в партитуру! — и Аркадия Андреевна снова расхохоталась.
Она вообще смешлива.
Надо было перейти к делу. Филипп не любит сложные подходы, когда после всяческих околичностей говорится: «Да, кстати!..» Если он пришел по делу — а случалось ему, будучи в Союзе, заглянуть к Аркадии Андреевне и просто так, поболтать, — то старается начать сразу с дела. Как в конструктивистской архитектуре несущие конструкции делаются элементом художественным, подобная деловитость становится проявлением хорошего тона: ведь деревенское жеманство, когда о деле заговаривают после пятого самовара, недостойно людей истинно воспитанных.
— У меня к вам небольшая просьба, Аркадия Андреевна, Вообще-то чистая формальность. У нас в квартире освободилась комната, я был в исполкоме, говорят, у меня есть шансы ее получить, но нужно приложить ко всяким справкам ходатайство от Союза.
Аркадия Андреевна сразу изменилась. И проделала это чрезвычайно изящно: не то чтобы она вдруг посуровела — нет, она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась вежливой и как бы слегка отстраненной. И сама она стала вдруг похожей на безупречную секретаршу товарища Графова. И вопрос задала тот же:
— А какая у вас площадь? И сколько в освободившейся комнате?
В свою очередь и Филипп словно бы мгновенно перенесся из старого союзовского особняка, где он всегда как дома, в холодную исполкомовскую приемную. Почувствовал себя просителем, подающим совершенно несбыточное заявление.
Требуемые цифры он произнес, краснея.
— И хотите девяносто метров? На троих?!
— Так ведь понимаете, Аркадия Андреевна, в одной комнате у меня отец, а в другой…
Он пытался объяснить, что при всех метрах у него нет отдельного кабинета, но понимал, что никого не убедит. Даже самого себя он сейчас не убеждал.
— Нет, голубчик Филипп Николаевич, ничего у вас не получится, вы уж поверьте моему опыту.
— Но все-таки надо попробовать. Пусть будет в исполкоме заявление, а вдруг…
Должно быть, улыбался он самым жалким образом.
— Нас и так постоянно ругают, что мы подписываем необоснованные ходатайства. Все равно отказывают, а потом нам же звонят: «Что же вы просите, если совершенно невозможно!» Были уже случаи. Вы же знаете, Филипп Николаевич, что я бы рада для вас все возможное.
Филипп с готовностью кивнул.
Готова все возможное, но это невозможно, уж поверьте моему опыту. Я на таких делах не одну собаку… Знаете, давайте сделаем так: если они действительно готовы пойти вам навстречу и им нужно это ходатайство как лишняя зацепка, пусть они позвонят нам и скажут. Тогда я тотчас напишу. Но нарываться на заведомый отказ — это не нужно ни вам, ни нам. Договорились? Поговорите с ними, и пусть они позвонят.