И все-таки Ксана пересилила себя, подумала: а не встать ли? Сделать приятное Филиппу: он войдет, а она уже встала! Но ведь он не оценит, вернее, оценит, но неправильно: подумает, что Ксана покорилась, согласилась, что вставать рано — полезно и хорошо. Наверное, хорошо для здоровья, когда человек здоров и так. А если бронхит насквозь через всю грудь, то никаким вставанием не поможешь, никаким правильным режимом! Многие говорят, нельзя при бронхите держать животин — мол, аллергия от шерсти. А на самом деле, если привыкнешь к той же шерсти, от нее уже не аллергия, она уже поддерживает равновесие в организме, зато отними разом ту же шерсть — привычное равновесие нарушится и такая начнется аллергия, что и не снять никакими лекарствами. В лекарствах вообще — химия. И Николай Акимыч разводит свои клеи, свои краски — тоже химия. От всякой химии и аллергия, а не от собаченькиной шерсти — шерсть, она естественная, природная. Вот и лечиться бы естественно, найти знающего травника. Говорят, живет такой в Вырице.

Да, Ксана совсем решила встать рано, сделать Филиппу приятное. Полежать еще чуть-чуть и встать. Он только что вошел — слышны шаги в прихожей и Рыженькино цоканье — когтями по паркету. Пришел, пока еще поест, попьет кофе — можно немного полежать. Но когда войдет сюда — чтобы уже встать! Вот удивится. Чтобы не говорил, что она лежит до полдня. Но пока еще поест сам, покормит Рыжу.

Рыжа — хорошая собача. Да все собаченьки хорошие. Но лучше всех был Раскат. Такого Ксана больше не встречала. У хозяев жил в Адлере, у которых Ксана сняла комнату. Годовалый овчар, даже еще не было года, огромный, но еще щенок по повадкам. И такого пса держали на цепи! Да ему же хотелось бегать, ему жизни хотелось! Ксана стала его брать с собой, ходила на дикий пляж, где можно с собаками. Раскат не умел соразмерять свои силы, налетал с разбегу так, что Ксана валилась с ног. А однажды, когда она купалась, Раскат вдруг подымал, что она тонет, и прыгнул не колеблясь с высокого пирса. Да, с ним Ксана ничего не боялась, ходила вечером по самым темным улицам. Удивительное чувство, когда рядом существо, преданное до конца! Да что — существо? Раскат — человек! Люди все были бы такие, как он, — честные, преданные, бесстрашные! Может быть, хозяева и отдали бы ей Раската, но Ксане некуда было его взять: жила она тогда в театральном общежитии. Потом доходили слухи, что Раскат снова на цепи, заниматься с ним некому. Собиралась Ксана опять в Адлер, и до сих пор собирается, но так и не собралась. Да, загубили пса — невниманием, неподвижностью. И все-таки хорошо знать, что есть в Адлере Раскат — преданный до конца…

Ну вот, все-таки Филипп заявился, а Ксана еще не встала. Она хотела встать до его прихода, честно хотела, но так уж получилось, не рассчитала времени. На часы не посмотрела. Да и чего на них смотреть — все равно стоят опять, наверное. Или Ксана забывает их заводить, или портятся.

Филипп вошел мрачный, как всегда, — он же не знает, что она хотела встать, чуть не встала! Вид мрачный, а Ксана не обиделась, ей не до собственных обид, она беспокоится о нем.

— Поел уже?

Он только кивнул досадливо. Даже не кивнул, а как-то вкривь дернул головой. Ну конечно, поел! Это Ксана не может с утра ничего проглотить, а он-то никогда не пропустит завтрака!

— И Рыжу покормил? Снова так же дернул головой.

Ну ясно, можно и не спрашивать. Это хорошо, что он никогда не забывает про животину. Но когда человек захвачен творчеством, он обо всех забывает. И обо всем. Они эгоисты, ни о ком и ни о чем не думают. Близким с такими тяжело. Нет, хорошо, что Филипп не такой. Хотя и хорошо бы, чтобы был он настоящий гений. Ну гений не гений, как Бах, но хоть по современным масштабам. Вроде как Смольников — все признают, что он гений. Ну не как Бах, но все же. И невозможно же представить его с сумкой в очереди. Уж Смольников-то весь в искусстве! Когда-то Ксане показалось, что и Филипп…

— Николай Акимыч сегодня как работает? С утра?

— Ага, в утро.

Вот и сказал наконец первое слово.

Это хорошо, что свекор сегодня работает с утра, хотя лучше бы вечером. Когда его нет дома, большая комната почти что принадлежит Ксане. Потому что когда Николай Акимыч дома, он сидит в большой комнате, возится со своими большими игрушками, Филипп здесь за роялем — а где быть Ксане? На кухне, больше негде. В обществе Антонины Ивановны. Вот и получается, что шестьдесят метров площади, а Ксане кроме как на кухне места нет: Филипп работает, сидеть в комнате — значит, ему мешать; Николай Акимыч начнет строгать и клеить, разведет свою химию — Ксане не выдержать с ее аллергией. И не только в аллергии причина: свекор никогда ничего не говорит ей плохого вслух, но в душе он ее осуждает. Да, осуждает, Ксана чувствует. Неизвестно за что, но осуждает. Может, ему непонятно, как это она в сорок лет на пенсии, — хотя многие простые люди как раз очень уважают балетный труд, даже, можно сказать, благоговеют Или Николай Акимыч любил первую жену сына, эту Лизу, тем более, там внук. Хотя внук этот заходит хорошо если два раза в год. Да и зачем Феде заходить? Он сам взрослый, у него свои интересы.

Филипп уселся не за рояль, а за стол. Иногда он пишет ноты без рояля по внутреннему слуху. На фоне окна Филипп выглядел очень четко, графично. Напрасно только он не заботится о своей внешности: ведь приходится иногда выходить на публику, а вид абсолютно неартистический. Вот Смольников всегда выглядит вдохновенно, на улице все женщины оглядываются: и бородка саркастическая, мефистофельская, и волосы как у Листа, до плеч. Зато и музыка такая же острая, контрастная. А Филипп… Начисто выбритый, а его-то маловолевой подбородок особенно бы кстати замаскировать бородой, и стрижка какая-то пионерская — кто не знает, посмотрит — подумает, мелкий служащий. Им скоро со Смольниковым выходить в одном концерте в филармонии — и получится такой контраст!.. Само собой, не в видимости дело, но когда выходит человек с бородкой, с волосами до плеч — сразу видно, что интеллигентный, что талантливый. Даже посмотреть на классиков — ни одного бритого! Ну, может, кроме Моцарта, но у того парик весь завитой.

Все-таки надо было Ксане вставать. Она уже давно собирается, а Филипп этого не чувствует и не ценит. На всякий случай она посмотрела на часы. Половина девятого. А Филипп обычно завтракает в девять. Или почему-то сегодня раньше? Нет, по нему можно устанавливать хронометр. Ксана прижала часы к уху — точно, не тикают. Попробовала покрутить голову — не заведены.

— Сколько сейчас времени на твоих?

— Десять двадцать две.

Во как отчеканил — будто в армии!

— А на моих полдевятого. Я потому и не встаю. Он снова дернул головой — в точности как когда

Ксана спрашивала про завтрак. Додергается — наживет себе такой тик, каким у них в театре мучался Сан Саныч, завтруппой: тикает и тикает головой, будто в шее испорченная пружина.

Сейчас Ксана встанет. Сейчас…

Филипп пересел к роялю. Она уже давно не спит, мог бы свободно усесться за рояль и раньше. Да он и не считается, проснулась Ксана или нет.

Музыка Филиппа иногда Ксане нравится, но не всегда. Мелодии у него обычно понятные даже трогают — это хорошо. Но не хватает остроты какой-то, что ли, — той самой остроты, современности, которой пронизаны все сочинения Смольникова, Святополка Смольникова. Но это если судить по большому счету, как стал выражаться Коля Фадеев, когда его назначили из рядовых балетмейстеров в главные… Вообще-то и надо судить только по большому счету, объективно — но воспринимаешь-то все равно музыку субъективно, все равно каждый по-своему. Вот и получается объективно-субъективно, или, наоборот, субъективно-объективно… Филипп заиграл мелодию, которую Ксана еще не слышала, — сам он говорит не мелодия, а тема, — наверное, только что сочинил. Те мелодии, которые он сочинял раньше, Ксана невольно выслушивала раз по сто или даже по тысяче. Вот и эту, новую, повторил снова, и еще раз — но не доканчивает, обрывает на полутакте. Ужасно действует на нервы его манера снова и снова долбить на рояле одну мелодию — тему то есть, — обрывая на полутакте. Кончил бы наконец! А он все не кончает.