Вольт улыбнулся, конечно, но вообще-то он ожидал совсем другого: старик Мокроусов много рассказывал случаев очень даже героических, недаром и ордена у него, да и как не быть героическим случаям, если он из разведки! А начал свои записки — и как начал, после скольких уговоров! — с какого-то анекдота.

— Почему вы с этого случая начали, Егор Иваныч? Они сидели в том же углу столовой под пальмами, что и вчера, только день был облачный, так что не лежали на халате старика резкие тени от веерных листьев.

— Да понимаешь, Вольт Платоныч, баня — это баня. Сколько всяких перестрелок было, или, скажем, сутками лежишь не дышишь, чтобы фрица скрасть, языка, — этого и не вспомнить сразу, а баня — как светлый праздник! Коросту с себя смыть. Который дома живет и в постели спит на простыне, тому не понять. Так и считаю, что получил за войну три ордена и четыре бани. А когда голышом повели — ну смех и срам! Разве забудешь?

Наверное, все так. Но еще — неумение говорить о собственном геройстве, присущее большинству хороших людей, потребность снизить пафос усмешкой.

— Ну молодец, Егор Иваныч! Я ж говорил: можете! Давайте и дальше. Про баню написали, теперь давайте про орден.

— Попробую, Вольт Платоныч.

— Чего пробовать? Делать надо, а не пробовать!

Это твердое убеждение Вольта: делать, а не пробовать! А то сколько любят тянуть, испытывать — давно надо делать, а годами все пробуют. Как от этого замедляется прогресс! Давно бы ездили на водороде, не отравляли бы воздух бензином, да воду тоже, а все пробуют! Хорошо, что у Вольта его Стефа — на бензине он бы не стал ездить принципиально! Так же как и в последнее время он не может слушать обычные пластинки: раз изобретен лазерный звукосниматель, неприятно пользоваться устарелой иглой! Надо же непрерывно прогрессировать!

— Трудно начинать в мои годы, Вольт Платоныч, потому и пробую. В молодости я тоже — с ходу, не раздумывая!

— Какие годы? Раз научились новому, значит, вы еще молодой! Старость — это неспособность учиться!

Пусть теперь попробует не вылечиться! Раз у него цель и он к тому же еще молодой!

Потом Вольт заглянул в историю болезни старика Мокроусова и в ней вычитал совершенно объективно, что и жалоб стало меньше, и состояние самих язв улучшилось, появились свежие грануляции. А ведь ведет старика Мокроусова Элла Дмитриевна, которая Вольта терпеть не может. Конечно, она объясняет прогресс в лечении своми препаратами — но ведь эти же препараты она давала и раньше.

Насквозь прокуренная Элла Дмитриевна сегодня кашляла, пожалуй, больше, чем обычно. Ну что ж, все справедливо. Несправедливо только, что, когда сляжет в конце концов, будут за ней ухаживать ни в чем неповинные родственники, жертвуя своими делами, как Перс за несчастным Веней, черт бы его побрал!

Эллу Дмитриевну уже не исправить. Печальнее, что Вольт заметил на лестнице курящую Марину. Обезьянничают, все они обезьянничают: и Красотка Инна, и вот Марина теперь.

— Мариночка, вы же испортите цвет лица!

Если Марина и испугалась за свой юный цвет лица, то виду не подала.

А что делать, Вольт Платоныч? Зато нервы успокаиваю. Аврора Степановна придирается, Яков Ильич за нее. Не знаю, уйду, наверное.

Ага, значит, не извинилась Аврора, не сумел ей внушить Вольт. И Марину жалко, и неприятно собственное поражение.

— Извинится она перед тобой, никуда не денется. А ты так и останешься из-за своей дурости селедкой прокопченной. Брось быстро, и чтоб не видел больше!

Марина бросила недокуренную сигарету в поставленную нарочно для курильщиков огромную цементную урну. Но не покорно, а скорее с иронией — совсем еще соплюха, а уже научилась иронии!

— Только для вас, Вольт Платоныч. И обещаю больше на глаза не попадаться.

— Только себя обманешь: цвет лица твой, а не мой.

Пусть подумает на досуге, в зеркало посмотрится — может, и жалко станет цвета лица.

Хотел было Вольт еще раз поговорить с грозной Авророй Степановной, но оказалось, она вместе с Яковом Ильичом на каком-то совещании у главного: обсуждают, как лучше работать, — вместо того чтобы просто работать, не отвлекаясь. Ну, без Авроры работа в отделении, пожалуй, идет и лучше.

По дороге в ИМИ Вольт, по обыкновению, читал номера машин, встречных и попутных, но счастливого на этот раз не встретилось. Впрочем, Вольт ничуть не огорчился: если счастливый номер попадается, это ободряет, нет — ничего не значит. Зато испортило настроение то, что на стоянке у ИМИ на законном месте Стефы рядом с желтым «пежо» Поливановой нахально расположилась «Волга» с надписью на боку: «Киносъемочная». Пришлось оставить Стефу на месте, принадлежащем Астафьеву из отдела фармакологии, — кажется, тот в отпуске.

Взбегая к себе на девятый этаж, Вольт думал о том, что все-таки поймут наконец люди когда-нибудь, что разыгрывание чувств — занятие недостойное, и понимание это — такое же условие неизбежного прогресса, как переход с бензина на водород и от хлорирования воды к серебрению или озонированию. Так приятно было представить себе разумное будущее, когда даже самые стандартные девицы вроде Красотки Инны перестанут сходить с ума по киношникам, — вот представил и успокоился, и уже без раздражения думал о нахальной «Волге», занявшей законное место Стефы на стоянке.

В старшинской сидел Саша Крамер и, конечно, что-то писал — научному работнику всегда есть что писать: от заявки на реактивы до монографии. Судя по его виду, голова у Крамера не болела — и то прогресс.

— Привет, мастер. — Крамер оторвался от работы с явным удовольствием. — А меня тут попросили сотворить заметку в стенгазету. Не хочешь в соавторы?

Уж лучше заявку на реактивы: все-таки польза,

— Нет, упаси бог!

— Не знаю, о чем и писать.

— Не соглашался бы.

— Тиша Лаврионов позвонил. От имени своей ше-фини. Неохота ссориться с Поливановой.

Да, с Поливановой ссориться глупо. А сам Вольт вчера? Ну, он не ссорился — отстаивал независимость. Но результат может воспоследовать такой же, как после ссоры.

— Давай-давай, твори чего-нибудь. Чего ж они тебе не заказали тему?

— Да им все равно. Что-нибудь из жизни нашей лаборатории. Что-нибудь новое. А что у нас нового?

Блестящая характеристика: лаборатория, в которой ничего нового! Даже Вольт, хотя он тут сбоку припека, и то немного обиделся за лабораторию:

— Все-таки есть кое-что. Перечисли статьи, доклады — вот тебе и заметка. Если не гонишься за живостью слога. Все-таки не все статьи пустые, есть и по делу. У той же Вериньки, как всегда, хоть она и истеричка. У тебя. — Поколебавшись, добавил: — Да и мои статьи имеются. Новые науки тоже на улице не валяются.

Смешно, но иногда и от такой малости, как упоминание в стенгазете, бывает польза.

— Ты гений, мастер! Правда, перечислю, да и все. И пошли они — тоже мне, институтское дацзыбао! Даже и хорошо, если напишу плохо: не пристанут в другой раз. Слушай, у тебя нет знакомства в каком-нибудь тортовом заведении? Тогда был бы гений вдвойне!

Нет, вдвойне не получится. А зачем тебе?

— Да понимаешь, надо здесь в нашей конторе отметиться по поводу дня рождения. Завтра.

Только этого не хватало! Завтра на Вольта наконец записано время работы с микроманипулятором!

— А ты не хочешь отметиться послезавтра? Я бы посоображал лишний день, может, сообразил бы торт.

— Нет, все уже запущено, мастер. Наши бабы позвали этого пижона, ну, который приходил к тебе за ЗИСом. Приходил к тебе, а залучили они. Ну, в честь знакомства они все берут на себя, весь стол, с меня только торт и алкоголь.

— Плюс неаполитанское пение, — с завистью добавил Вольт.

— Ну, это… — Крамер отмахнулся небрежно. — Если захотят слушать. Завтра все внимание на почетного гостя, мастер.

Удивительно легко Крамер относится к своему пению. А ведь голос почти как у Магомаева. Ну, не совсем, но если бы учиться, развивать — кто знает.

Вот ведь собирался завтра поработать — и пожалуйста! Никогда не знаешь, с какой стороны подкрадется неприятность. Ну ничего, Протоплазма наверняка входит в число дам-устроительниц завтрашнего празднования, значит, Вольт у нее отвоюет другое время: пусть чествует киношника за счет своей работы, а не чужой!