И утром так приятно помнился этот сон.
Вообще с утра Павел Порфирьевич чувствовал себя необыкновенно бодро, как не чувствовал себя давно: все-таки уже под семьдесят, накопились неизбежные болезни — в добавление к пороку, с которым так сроднился, что уже почти и не болезнь, а особое свойство, присущее сердцу Павла Порфирьевича.
Он встал — не то что вскочил, но встал быстро для себя, — включил радио, надеясь на веселую спортивную музыку, но вместо музыки услышал стихи — ну что ж, помахал руками и под стихи, благо в них тоже ритм, а вместо водных процедур обтерся с ног до головы одеколоном.
Привычка вместо мытья обтираться одеколоном тоже пришла оттуда, из первой блокадной зимы. В «Астории» с самого начала работал горячий душ, мыть дистрофиков было необходимо, отмывать не грязь — засохшую кору; ну конечно, пользовались и сотрудники. Но душ был общий, каждый там на виду, и Павел Порфирьевич стеснялся раздеваться при всех, стеснялся своей упитанности. То есть не настоящей теперешней упитанности, но, по тогдашним понятиям, откормленное тело. Тем более и кость широкая от природы. Под одеждой не так видно, а разденешься… У других словно чистые кости (лежал в «Астории» артист из циркачей, шутил: «Остались от мощи голые мощи!»), а у Павла Порфирьевича кое-какое мясо. Вот и стеснялся — совестливый характер потому что. Зато Граф-Евграф никого не стеснялся, мылся, да еще пел громко из «Волги-Волги»: «Потому что без воды к не туды, и не сюды…» Да, Павел Порфирьевич стеснялся ходить в душ, а для гигиены обтирался одеколоном. И когда потом открылись городские бани, то же самое, даже еще хуже: свои сотрудники ну шептались бы, ну распустили бы сплетню, а в городской бане могли избить — бывали случаи. С тех пор и осталась привычка. Уже можно было свободно идти в баню, а не тянуло, да вроде и кожа отвыкла от мыла, появляется раздражение. А одеколоном — хорошо! Вот только исчез куда-то привычный «Тройной», приходится покупать одеколоны с какими-то новыми названиями. Сегодня вот протерся «Русланом». Тоже Руслан нашелся… Не хватает Людмилы.
Софья Васильевна, супруга Павла Порфирьевича, умерла уже двенадцать лет назад. После войны она очень растолстела и давно уже с трудом носила себя.
А тут вдруг побежала за троллейбусом: от резкой нагрузки сразу припадок — «скорая», больница, и через три дня скончалась… А почему опаздывала, что пришлось бежать за троллейбусом? Света должна была выступать в Доме культуры — как называется… в бывшей церкви у Варшавского вокзала, — а бабушка везла ей перешитое платье. Вот так, все для них, для детей!.. Ну правда, на Свету жаловаться грех, выросла человеком — воспитание правильное. Даже тогда, девочкой еще, когда узнала, из-за чего умерла бабушка, ушла из кружка. А ведь так нравилось ей на сцене, в школе уже звали Светкой-артисткой. От бабушки, наверное, и унаследовала: у Сони в молодости все разговоры были про артистов, влюблялась все время — то в Баталова-старшего, то в Жарова, — так что Павел Порфирьевич ревновал всерьез. А когда кончилось все, выжили, Соня шепнула ему однажды: «Ты лучше всякого артиста! Потому что настоящий мужчина, спас семью, а особенно — Люсю!» Оценила! Через дочку пришла к Большой Любви к собственному мужу — с самой большой буквы. Вот в чем награда его, а не в единственной медали.
Соня, конечно, знала до последней мелочи, чего он совершал, а чего нет. И в первый раз он рассказал Люсе про свой поход на проспект Стачек, когда Сони не было рядом. Но Люся в тот же день заговорила об этом походе при матери, Павел Порфирьевич посмотрел на Соню выразительно — и та все поняла. Даже наедине они с Соней не заговаривали ни про Мизгирей, ни про продукты от Графа-Евграфа — будто не было, будто прожито так, как рассказывается теперь — Люсе, потом Свете. И все-таки Павел Порфирьевич испытывал какую-то неловкость и предпочитал рассказывать, когда Сони рядом нет. А когда умерла, скончалась — то не осталось единственной свидетельницы… Нет, он очень переживал: столько прожито вместе, пережито! Но рассказывает с тех пор свободнее, что ли, — подробностей припоминает больше…
Следопыты пришли вместе со Светой сразу после уроков. Мальчик и две девочки. В парадной форме, в белых рубашках. Прямо в прихожей они отдали Павлу Порфирьевичу салют по всем правилам, и самая высокая девочка отрапортовала старательным голосом, каким читают стихи, что пришли для встречи и беседы с ветераном медицинского фронта блокады. Павел Порфирьевич слушал с удовольствием: он любил всякие торжественные церемонии, и когда девочка немного запуталась:
— …в вашем лице всех, которых не пощадили… которые сохранили всю жизнь… — подсказал:
Не щадили никаких сил и самой жизни, — и, вытянувшись, насколько позволяли болезни, стал слушать дальше.
Света смотрела, и видно было, она сейчас гордится вдвойне: перед своим дедуном, что у нее такие ученики, и перед этими пионерами-следопытами — что у нее такой дедун!
После рапорта все вошли в большую комнату, следопыты и Павел Порфирьевич уселись за обеденный стол, а Света в стороне в кресле-качалке, еще довоенной, теперь таких нет — хорошо, что не сожгли. Обе девочки вынули одинаковые большие тетрадки, на обложках которых уже заранее было выписано толстой красной линией: П. П. БОЧАРОВ — так пишут теперешние цветные не карандаши, а эти… фломастерии. А когда Павел Порфирьевич начал рассказывать, одновременно записывали, и это тоже Павлу Порфирьевичу понравилось: что упустит одна, ухватит другая. Немного только разочаровало, когда, заглянув боковым взглядом в тетрадь, он увидел, что пишет пионерка — та самая, которая рапортовала — неразборчивым взрослым почерком: почему-то он заранее умилялся, представляя, как юные следопыты будут старательно выводить крупные детские буквы: в расчете на такое писание он и говорил нарочито медленно, а эти строчат…
Мальчик ничего не писал. Самый маленький из всей тройки, он сидел прямо напротив Павла Порфирьевича и слушал с прилежностью отличника: сложил руки на краю стола, чуть приоткрыл рот; да и весь он был похож на образцового отличника: короткая ровная челка, очки, большие оттопыренные уши, — оттопыренные уши тоже казались Павлу Порфирьевичу полезной принадлежностью для отличника: ими лучше слушать учителя, что ли?
Девочки быстро, уверенно записывали, уткнувшись в свои тетрадки, и потому так получалось, что Павел Порфирьевич рассказывал как бы персонально для аккуратного отличника. Света в прихожей сказала, как зовут следопытов, но Павел Порфирьевич от невольного волнения не запомнил.
— …Вы, ребятки, попробуйте конкретно вообразить ситуацию. То есть вы не можете вообразить: приходит человек и спокойно говорит, что умрет не сегодня, так завтра. Как теперь сообщают, что уезжают завтра в отпуск и уже куплен билет. А я слушаю и ничего не могу сделать. То есть я сделал, сейчас я расскажу, как выполнил его последнюю просьбу, но помочь ему самому, спасти конкретно его не могу. И он знает, что накормить его я не могу. И сам не просит. Умирает от голода — и не просит накормить. Это надо понимать, это и есть Ленинградец с большой буквы. Ну конечно, согрел я ему кипятку и дал крошечный сухарик. Заплесневелый весь.
Павел Порфирьевич внутренне порадовался, что накануне прорепетировал рассказ, а потому уверенно обошел опасное место и не должен конкретно объяснять, что такое дуранда. Свете он, правда, рассказывал когда-то, да вряд ли она помнит такие мелочи: сухарик, не сухарик… А если чего-то помнит, не станет же придираться к ерунде, сообразит, что пионерам понятнее сухарик, чем какая-то дуранда. И не нужно им слышать такое слово, а то еще станут смеяться и дразниться: «Ты, дуранда!»
— Да, заплесневелый весь.
Упоминание о блокадном угощении по-своему подействовало на Свету:
— А давайте мы немного прервемся и выпьем чаю! Тем более, и дети не обедали, прямо после уроков — сюда.
Павел Порфирьевич в душе не одобрил это предложение: если чай, то как же девочки станут записывать? А если не записывать, то пропадет кусок рассказа — жалко. Совсем же прерываться не хотелось, потому что как раз разошелся. И все-таки вслух возражать не стал: ведь, пожалуй, Света и сама голодная. А сознание, что внучке что-то неприятно или чего-то не хватает, было ему невыносимо.
