Она еще много говорила. Я почти не слушал. И почти не оправдывался.

А тридцатого Лилита позвонила снова:

— Ты знаешь, ты, пожалуйста, извини, ты только не сердись, но завтра я не смогу. Я очень хотела, но что поделаешь.

— А что случилось? — тупо спросил я.

— Ну, понимаешь, Миша сейчас в Москве. Я сначала хотела ехать встречать к нему, но не было денег. Я теперь достала деньги. И билет. Так повезло! Ужасно же трудно с билетами.

Вот так прямо. Хоть бы догадалась соврать. Сказала бы, что заболел Васька.

— Ну понятно.

— Ты только не кисни! Я по голосу слышу, что ты киснешь. Я вернусь и тебе позвоню, хорошо?

— Звони.

— Я позвоню, если ты не будешь киснуть. А то зачем звонить, если ты киснешь? Ну скажи, что ты не обиделся.

— Я не обиделся.

— Вот и умница.

На Новый год я не пошел никуда. Лег спать в десять часов.

Лилита теперь тоже работала, и заходить к ней днем, когда муж Миша на службе, стало невозможно. При встречах она много говорила о своем заводе. Как на нее навалили воз работы, потому что она безответная и согласна везти. Как у них там одни мужики и все бессовестные, поняли, что на ней можно ездить. Удачно только, что начальник к ней очень хорошо относится, заступается. Я мрачнел: не хватало мне только начальника с очень хорошим отношением к ней.

Однажды случайно встретили на улице Надьку, лучшую институтскую подругу, с которой Лилита не виделась года три.

Надька бросилась обниматься:

— Ой, здравствуй, Красноперова!

Потом отстранилась, посмотрела на меня опасливо:

— Или ты теперь Стрельцова? Лилита рассмеялась:

— Ну что ты! Если бы я решилась, так еще бы в институте.

— Правда? А девчонки говорили… Она замолчала. Я приятно улыбался.

Ответ на мою заявку по поводу цветного телевизора пришел через год. Отказ. Мотивировка: не содержится элемента нового, поскольку на аналогичные темы выданы такие-то авторские свидетельства, — и перечислены свидетельства на люминесцентные стекла разных цветов и наше — на осциллограф. Да, по частям все известно. Но ведь никто до меня не предложил объединить эти части так, чтобы получился цветной телевизор!

Ну что ж, получив официальный отказ, я мог опубликовать свою идею в журнальной статье, тем самым хоть как-то обозначив свой приоритет. Что я и сделал.

Чувства автора отвергнутого изобретения очень сходны с чувствами отвергнутого влюбленного — могу удостоверить абсолютно авторитетно. Влюбленный переполнен нежностью, которая оказалась никому не нужной; он знает, что мог бы быть необыкновенно счастливым и дать необыкновенное счастье своей любимой, но его способность давать и брать счастье пропадает, как перегорелое молоко у недоенной коровы. Изобретатель переполнен своей идеей, он знает, что принес бы людям огромную пользу, может быть, стал бы подлинным благодетелем человечества, — но человечество не заинтересовалось, и идея, не найдя выхода, прожигает изнутри, как кислота. И все же есть разница: у изобретателя впереди хотя и не вечность, но по крайней мере много времени, если изобретение такое, о котором стоит говорить. У влюбленных времени меньше. Обидно же соединиться в шестьдесят лет и горевать о погибшей без любви молодости.

У меня больше не было Гали, и в компаниях я появлялся один. Это унизительно — приходить одному туда, где все парами. Выслушивать сочувствия и всевозможные намеки.

От одиночества я дичал. Самый прискорбный случай произошел на даче у Леньки, того самого, что познакомил меня когда-то с Лилитой.

Я, как обычно, приехал один. А танцевал больше всего с хорошенькой Варенькой Шевелевой. Когда я кончал институт, она как раз поступила на первый курс, и случайно мы были немного знакомы. Теперь, впрочем, она была не Шевелева, а Грушева, и муж ее праздновал вместе с нами. Ему было трудно. Самый старший в компании — Варенька моложе его лет на пятнадцать, — он старался не выделяться, быть как все, ко это выходило немного натужно. Толстый, откровенно влюбленный в юную Вареньку, он казался нам комичным.

Я ухаживал за Варенькой, меня поощряли, потому что что такое муж, если не мишень для насмешек? Варенька веселилась.

Я, естественно, выпил, но ведь закон считает это не оправданием, а, наоборот, отягчающим обстоятельством.

Мы прижимались друг к другу во время медленных танцев, и наконец я позвал Вареньку спуститься к озеру. Там как раз нашлась скамейка.

На воздухе я немного протрезвел. Начали мы праздновать рано, и еще не стемнело. Закат отражался в застывшей в безветрии воде. Надо было действовать смелее, но я смотрел на хорошенькую Вареньку и не находил в себе других чувств, кроме чисто приятельских. Спросил ее что-то о муже. Она ответила. Я еще спросил. Наконец Варенька сказала разочарованно:

— «Говорили мы, поверь, только о тебе», — процитировала Высоцкого.

На самом деле смешно: убежали, чтобы говорить о муже. Тогда я лениво посадил ее к себе на колени и начал целовать. Без увлечения.

И вдруг сзади затрещали кусты. Выскочил муж — растрепанный, потный и красный.

— Сволочь! — закричал он. — Мразь! И убежал, ломая на пути ветки. Варенька вскочила и убежала тоже.

Сцена — словно из какого-то фарса, но мне не было весело.

«Сволочь! Мразь!» — слова, не имеющие рода, так что он мог иметь в виду и ее, и меня.

Если бы я действительно ее любил! Тогда не имело бы значения ничто — ни муж, ни общественное мнение. Но от скуки, из подлого желания посмеяться над слишком откровенным преданным влюбленным!

И кто это сделал? Я! Сам много лет страдающий от превратностей любви. Казалось, должен был бы понимать другого влюбленного.

Как скверно! Всю жизнь сам был о себе лучшего мнения.

Компания веселилась. Пытались поздравлять меня, смеялись над исчезнувшим мужем. Я поспешно уехал.

Оставалось утешиться тем, что у каждого бывают свои падения. Сомнительное утешение.

Работал я в организации, занимающейся отнюдь не телевидением. Разрабатывал приставку к ЭВМ, выдающую информацию сразу в виде графиков на экран. И довольно успешно внедрял люминесцентные стекла. А цветное телевидение стало мечтой, вечерней домашней работой. Сейчас я разрабатываю такой приемник, который имел бы мой идеальный кинескоп, но работал бы на сигналах, посылаемых существующей станцией: чтобы не нужна была большая ломка, чтобы не обижены были те, кто поспешил купить нынешние «Радуги». Вот когда я поставлю рядом два аппарата — мой и промышленный, — тогда я послушаю, что мне смогут возразить.

Я уверен, что, если бы не жила на свете Бемби, мне бы работалось хуже. Можно удовлетвориться стандартной формулой: она меня вдохновляет. Но на самом деле все сложнее. Когда я работаю, когда чувствую, что получается, я начинаю выше ценить себя, появляется достоинство, я сознаю, что меня есть за что любить, — и верю поэтому, что Бемби меня уже любит. А появившееся достоинство, уверенность в себе в свою очередь помогают работе. Получается круг, но не порочный, а, наоборот, круг удач, — вдохновение разгоняется, словно протон в ускорителе, и любовь действует как магнитное поле.

Много говорят о первой любви: мол, не забывается, остается на всю жизнь и все такое. А вот у меня были, как у всех, и первая, и вторая, и третья, но, честное слово, вспоминаются теперь безо всякого волнения. Вот если сказать: есть единственная, есть главная любовь в жизни — это будет правдой. С Бемби меня постигла главная — вот в чем беда.

Счастье это или несчастье? Конечно, любовь прекрасна сама по себе; кто-то сказал, что божество обитает в любящем, а не в любимом. И все-таки я чаще и чаще думаю, что неразделенная любовь — несчастье, почти болезнь. Нужно иметь силу и мужество, чтобы вовремя уйти и забыть! А я не смог.

Теперь я иногда провожаю ее с работы домой. Встречаю у проходной и провожаю. Сколько раз я ее провожал — еще из института. Поистине главный провожатый. Вероятно, здесь кроется моя ошибка.

Однажды я провожал ее на первом году нашего знакомства. Настроение у меня было хорошее, уверенность в себе появилась. Я сказал: