И тут я понял, что ничего не стоили все мои прежние поцелуи, что только она создана для меня. Одета она была наспех, по-домашнему, из-под халата выглядывала рубашка — и скоро эти легкие покровы стали мне мешать. Я попытался от них избавиться, но Бемби зашептала испуганно:

— Что ты, что ты, не здесь, Васька смотрит!

И я сразу подчинился, потому что ничего не хотел делать против ее желания, А семимесячный Васька лежал в кроватке и бессмысленно, как мне казалось, смотрел в потолок.

Уходя, я спросил, почти потребовал:

— Ты придешь ко мне? Приходи, как раньше! И она ответила:

— Постараюсь. Когда смогу.

Я счел это обещанием. И стал ждать.

Так началось мое второе большое ожидание.

Как неохотно я теперь уходил из дому и как торопился назад! Но все равно меня постоянно преследовал кошмар, что у Бемби выдалось время, она позвонила — и не застала. Поэтому я теперь подробно инструктировал маму, когда вернусь, чтобы она могла, если понадобиться, объяснить по телефону.

Мы с мамой всегда жили вдвоем. Отец мой то ли умер до моего рождения, то ли предпочел исчезнуть: еще в детстве мне была сообщена версия на этот счет, и с тех пор у меня не возникало желания уточнять. Но постоянная жизнь вдвоем отнюдь не способствовала взаимопониманию. Наверное, потому, что мама слишком меня любила как средоточие всех своих помыслов и надежд; и эта болезненная любовь выражалась в том, что она надо мной тряслась, стараясь устранить все, что может грозить единственному сыну малейшей опасностью: от простуд до дурных знакомств.

— Перестраховаться никогда не поздно, — любила она повторять.

И еще:

— В минуту ошибешься — всю жизнь не исправишь.

Очень рано я осознал, что тягощусь столь односторонней докучной любовью.

Я завидовал сверстникам, родители которых их чему-то учили, большей частью отцы: кто плавать, кто столярничать, кто водить машину, кто различать растения в лесу — каждый учил тому, что умел сам. Мне же всем полезным умениям всегда приходилось учиться самому — с большими усилиями и худшими результатами. Мама преподавала в Институте культуры хоровое пение, но этому я решительно не хотел учиться. Больше того, я долгое время с подозрением относился к культуре вообще, как к чему-то ненастоящему, жеманному, дамскому, и уж во всяком случае, сколько себя помнил, видел свое будущее только в технике.

Вдобавок мама говорила знакомым при удобном случае:

— Я так жалею, что не родилась мужчиной!

zzzz466

Странное ощущение: быть сыном женщины, которая предпочла бы родиться мужчиной.

Итак, между нами не царил дух взаимопонимания. Бывали жалкие сцены, когда мама упрекала меня в черствости, восклицала:

— Я же вложила в тебя всю душу!

Что на это скажешь? Любовь не питается благодарностью. Мольбы о любви способны эту любовь только спугнуть. Я это так хорошо понимал — по отношению к маме.

До сих пор я редко рассказывал ей о своих делах. (Пропадает охота рассказывать, когда в ответ на сообщение, что поступил в СНО при кафедре телевидения, слышишь: «А там нет радиации? Говорят, от экранов радиация!»)

Поэтому теперь, когда я стал подробно объяснять, когда вернусь домой, мама была приятно поражена.

С Бемби мама не была знакома: ведь немногие посещения происходили днем, когда мама в институте. Зато с Галей мама была знакома очень хорошо. Галя старалась моей маме понравиться, ошибочно считая, что это облегчит ей путь в наш дом. Сначала маму пугала разница в возрасте, но вскоре она с Галей примирилась, постоянно слыша от нее панегирики моим дарованиям. Кроме того, благодаря Гале мама оказалась в курсе моей «научно-изыскательской деятельности», по удачному маминому выражению. Она это ценила.

Я сидел дома. Я старался избежать Галиных посещений: вдруг придет Бемби и застанет Галю?!

Лучшими мгновениями были секунды между звонком телефона и снятием трубки, ибо в эти секунды я верил, что звонит Бемби, что она сейчас будет у меня!

Но она не шла.

Я был у нее еще несколько раз. Снова мы бешено целовались, снова она шептала, что Васька смотрит, снова говорила:

— Постараюсь. Если смогу.

И я ждал. Господи, есть ли что-нибудь изнурительнее ожидания!

Конечно, за это время происходили события. И важные. Но у меня они вызывали только досаду, потому что приходилось уходить из дому.

Сделали мы первый маленький осциллограф с люминесцентным стеклом. А поскольку такого аппарата раньше не существовало, то послали заявку на изобретение. Авторами значились трое: кроме меня еще Галя и один старший научный, который нашей работе покровительствовал. Ну, это нормально.

Связь наша с Галей, хотя все время была готова незаметно угаснуть, все же тянулась. Приглашать ее к себе я тщательно избегал, но изредка принимал ее приглашения, если она бывала дома одна. И потому, что ее было жалко: она своей преданностью заслужила гораздо лучшего отношения. И потому, что сам не выдерживал лютого одиночества.

Она мучилась. Говорила не раз:

— Я же вижу, что тебе просто удобно со мной! Тут и работа, тут и забота! Не бойся, помогать я тебе буду и так, без любовной милостыни.

Я ее успокаивал, но ведь она говорила правду. А я ждал.

И прождал полгода. Даже, если точнее, шесть с половиной месяцев. Но наконец Бемби ко мне пришла.

Я открывал ей дверь, и мне казалось, что ангелы трубят на небесах.

Не сказав и слова, мы бросились друг к другу в объятия.

— Подожди, — шептала она, — подожди!

А я каждой своей клеткой чувствовал, что вот она, женщина, созданная для меня!

— А мы одни? — шептала она. — Мамы дома нет? Я был счастлив.

Но скоро я со смущением почувствовал, что мой порыв неполон. Как обрисовал подобную ситуацию Мопассан: «И когда настала пора пропеть любовную песню, я почувствовал, что у меня пропал голос…»

Так прошло часа два. Потом она шепнула:

— Мне пора.

И у меня не хватило решимости ее удерживать. Да и зачем?

В молчании я провожал ее. И не мог сказать на прощание: «Приходи снова». Она сказала:

— Ну пока. Не забывай нас с Васькой.

Вот когда я испытал худшее. Дома я катался по полу, колотил себя. Вспоминал! Если бы я мог лишиться памяти! Но я вспоминал. И жизнь не имела смысла.

Стыд, достигающий степени острейшей боли, пронизывающий все существо. Презрение к себе. Любовь, теперь уже окончательно безнадежная… Самоубийство отталкивало меня своим безобразием, ко жизнь не имела смысла. Если бы можно было просто исчезнуть, раствориться!

Я стал обдумывать способы исчезновения: провалиться в глубокую шахту, куда никто не заглядывает… выпасть из лодки, навесив на себя несколько тяжелых камней, чтобы никогда не всплыть… заблудиться в нехоженой тайге…

Все это были лишь истерические мечтания: я боялся смерти и хотел жить. Но что-то должно было произойти, что-то, что заглушало бы непереносимый стыд.

Я поехал на залив, нашел брошенную прогнившую лодку, стащил ее в воду и поплыл, загребая доской. Стояла середина мая, вода в заливе была градусов двенадцать — четырнадцать. Условие я себе поставил такое: отплыву подальше, прыгну в воду и поплыву. Если выплыву — значит, достоин жизни, нет — так мне и надо.

Был штиль. Плоское, блеклое даже в солнечный день пространство воды окружало меня. Прекрасен был суровый северный берег, медленно удалявшийся. Полны жизни крикливые чайки.

Вода хлестала из щелей. Лодка оседала. Вот уже ноги по щиколотку ушли в воду. Какая же она холодная! Вообще, как холодно в мире.

Я медленно отгребал. Сколько до берега? Два километра? Или пять? Я не умел определять расстояние на воде. Море пустынно. Ни одной лодки.

А моя лодка неумолимо погружалась. Все это было сначала немного игрой, в глубине души я надеялся, что всегда смогу прекратить, повернуть назад. Но я заигрался. Я и на самом деле дошел до края гибели. Предстояло выплыть в ледяной воде — или погибнуть.

А вода уже почти сравнялась с бортами. Пора. Стараясь не замочить головы, я плавно соскользнул в воду.