Да, отец многое мог бы вспомнить — и записать. Про того же Алябьева и про многих других, кого знал и знает. А может, и записывает? Вольт не знал, потому что давно уже ограничил общение с отцом короткими письмами. И тем яростнее он внушал старику Мокроусову:
Нельзя, чтобы ваши случаи пропали, нельзя! И все как рассказывали, теми же словами! Поняли?
42
Чтобы ни одного красивого. От красивых слов только хуже пойдут язвы! Тетрадка есть?
— Есть. Моя принесла, чтобы записки ей писал.
— Вот чтобы завтра предъявили мне две страницы. Все, Егор Иваныч, идите. Обо всем договорились.
Старик Мокроусов вытянулся по-солдатски.
— Спасибо, Вольт Платоныч. А это вы хорошо сказали: про гражданские болезни. Точно: чего не ел, чего не пил, спал на снегу; а другой раз в ноябре в воде по пояс, а после ни обтереться, ни обсушиться — и ничего. Точно.
— Это не я, это вы сами сказали.
— Я сболтнул, а вы заострили. Ну спасибо, пошел.
Он немного тянул, словно ждал, что Вольт его остановит, поговорит еще, но все уже сказано, а хуже нет — повторяться и размазывать. Надо обрывать сеанс на высокой ноте. Да и выложился Вольт — волевой посыл, он не дается даром.
Чуть потоптавшись, старик Мокроусов пошел. А Вольт, расслабившись, стал снова замечать все вокруг: больных, толпившихся в отдалении, — всем интересно хоть на четверть расслышать, как тут доктор без лекарств одним языком заговаривает болезни; и резкие тени пальмовых листьев на полу, на столах, на собственном халате. В такие солнечные дни внушения удаются лучше — наверное, солнце поднимает настроение и у Вольта, и у его пациентов.
Передохнув минуту, Вольт уже собирался позвать к себе следующего — у входа в столовую как раз замаячил Леша Усиевич, страдающий не столько от кардио-невроза, сколько от неуверенности в себе, — но тут в столовую вбежала Марина, хозяйка первого поста, которую Вольт не застал, когда пришел за стариком Мокроусовым.
— Вольт Платоныч, только на вас надежда! Я знаю, вы заняты, но только на вас!
Марина была вся в слезах. Многие своих слез стесняются — стараются высушить глаза, высморкаться, подкраситься, но все равно выдает краснота, — многие, только не Марина: да, она плакала, она доведена до слез и не видит причин это скрывать!
— Только на вас! Это опять Аврора Степанна! Ну, наша старшая. — Точно Вольт не знает, кто такая Аврора Степановна. — За что она меня ненавидит?! Что же мне — совсем уходить?
Больные, толпившиеся в отдалении, смотрели и прислушивались с еще большим интересом, чем когда Вольт только что заговаривал болезни старика Мокроусова. Вольт считает, что дрязги между сотрудниками лучше бы от больных скрывать, — но разве теперь скроешь?
Бсю дорогу она ко мне придирается! Ну почему Что я ей сделала?!
Аврору Степановну, медсестру старого закала, Марина должна раздражать — это ясно: и косметикой, после многих баталий сведенной до минимума, но все же сохранившейся; и брюками — почему нельзя медсестре в брюках, никто объяснить не может, — но нельзя; и флиртом с молодыми больными; а больше всего — чем-то неуловимым, что Аврора Степановна, не находя более точного слова, называет наглостью. Ну, что случилось в этот раз?
— Будто я не дала Савичу троксевазин! А он сам такой — вы же знаете: всегда хочет получить лекарство два раза. Думает, вдвое быстрее выздоровеет. Все больные в палате видели, все подтвердят, а он побежал жаловаться к Авроше. А она ему верит. Почему ему верит, а не мне? Я ей что ни скажи, она: «Надо меньше думать об ухажерах!» Завидно ей! И все здесь против меня! Я раз пожаловалась Якову Ильичу, а он: «Аврора Степановна очень передовая и нетерпимая к недостаткам! Надо не жаловаться, а самой подтягиваться до ее уровня! Здесь работа, а не дома у мамы». «До ее уровня». С тоски подохнешь, если на ее уровне! Что же мне, увольняться, если и он так?
Аврора Степановна передовая — это точно! Все отделение увешано графиками с разноцветными кругами и стрелами — наглядной агитацией, на которую старшая собирает каждый месяц с врачей по рублю, а с сестер по полтиннику и приглашает художника. И Яков Ильич не дурак, что так ценит старания своей старшей: по количеству этих кругов и стрел работа отделения оценивается ничуть не меньше, чем по койко-дням, процентам улучшений и прочей чисто медицинской статистике. Так что иронизировать можно по поводу антиникотинных проповедей Вольта, а наглядная агитация — дело сугубо серьезное.
И все-таки Аврора Степановна занимается не только графиками. Персонал она держит твердо, нельзя этого не признать. Сестры у нее не грубят, санитарки, обслуживая лежачих, не вымогают по рублю в день, а в других отделениях только об этом и слышишь. Потому Вольт не мог с уверенностью решить, кто же прав, а кто не прав: Марина или Аврора Степановна? А он привык четко различать, где правые, где виноватые, как вот в случае с курением: кто курит — тот безоговорочно не прав! — и такая неожиданная неопределенность отношения к Авроре Степановне его раздражала.
Но все же троксевазин Марина дала Савичу. Вольт в этом верил Марине, тем более что знал Савича. Значит, не права в данном случае Аврора Степановна.
— Я с ней поговорю, Марина.
Марина улыбнулась благодарно, но продолжала плакать.
Прямо не знаю, как работать, Вольт Платоныч. Тому же Савичу нужно еще колоть гепарин. Как я к нему подойду после такого?
— Хорошо, я с ней сейчас же поговорю. Аврора Степановна помещается в небольшом кабинетике. В отделении предполагались отдельно процедурная и перевязочная, но Аврора Степановна их объединила и таким образом высвободила комнату себе под кабинетик. И Яков Ильич согласился, хотя в ординаторской и тесно, и Вольту как психотерапевту кабинет нужнее, чем старшей.
Когда Вольт вошел, Аврора Степановна распекала за что-то буфетчицу. Буфетчица трепетала перед ней, как и весь персонал отделения, а потому почти не оправдывалась, а больше кивала, сгибая и так сутулую спину. Аврора Степановна похожа на фрейлину, какую изображают в средней руки фильмах: очень прямая, худая, тонкогубая. Она не сидела, а расхаживала по своему кабинетику, а буфетчица поворачивала вслед за нею голову.
— Так вот, чтобы это больше не повторялось, моя милая. Теперь я специально буду проверять.
Буфетчица еще раз подобострастно кивнула.
Вольт не собирался ждать окончания сцены.
Мне нужно провести с вами небольшое собеседование, Аврора Степановна.
Только один ВоЛьт, кажется, и позволяет себе такой тон со здешней старшей. Даже Яков Ильич разговаривает с нею не без заискивания.
Аврора Степановна посмотрела на него снисходительно, как на резвого школьника, и отпустила буфетчицу:
— Идите пока, моя милая. Мы еще с вами продолжим.
Та мгновенно исчезла, благодарная Вольту за внезапное избавление, хотя бы и временное.
Вольт уселся и сообщил с улыбкой, как самую приятную новость:
— Вы знаете, по статистике, инфаркты у злых людей случаются в четыре раза чаще, чем у добрых. И раки — в два раза. Так что вы не жалеете себя, Аврора Степановна.
А ведь действительно, когда-нибудь — и даже скоро — злиться будет считаться так же негигиенично, как не чистить зубы.
Снисходительность во взгляде старшей исчезла.
— Что вы, собственно, хотите этим сказать?
— Я очень ценю, что вы не распускаете персонал, но нельзя же придираться без вины.
— Да кто вы здесь такой, чтобы ценить или не ценить? Вы не заведующий и даже не штатный сотрудник! Являются сюда «ученые»!
Ах, вот как! Вольт тотчас забыл, что собственной злостью отравляет и себя.
— Я говорю только как психолог, Аврора Степановна. И хочу предостеречь. Тем более в вашем возрасте.
Все знают, что старшая сестра гордится своей моложавостью. И сейчас, хотя она постаралась не показать виду, но удар пропустила.
— Я сама о себе не нуждаюсь! — Она хотела сказать: «Сама о себе позабочусь», — Я позабочусь! Я не нуждаюсь ни в чьих!..
И сразу Вольт устыдился себя: не нужно было про возраст. Да и пригрозить инфарктом плюс раком — не слишком ли?.. Вот так с ним часто: если противник обнаруживает слабость, пропадает задор обличения, и становится его даже жаль, и видишь перед собой уже не врага, а человека… Вольт и сам не одобряет эту свою черту; он считает теоретически, что нужно быть принципиальным и не раскисать от жалости к плохим людям, — иногда это ему и удается, но не всегда. Вот и сейчас.
