Мы, наверное, вас заговорили, Макар. Расскажите теперь вы о себе: как живете, как пишете стихи?

— Да что… — Он все еще смущался. — Нормально. Вот Николай Акимыч знает, как мы.

Весь он был какой-то — невинный. Почему-то именно это слово упорно вертелось в голове. Не в том дурацком смысле, в котором его говорят, — в этом-то смысле Ксана в Макаре не сомневалась: девки небось так и падают. А в смысле — совсем естественный, как Пятница до того, как его развратил цивилизацией Робинзон. Например, когда взялся за салат: наложил себе и той же ложкой, которая положена в блюдо для общего употребления, стал есть. Ксана поскорей воткнула в салат другую ложку, чтобы никто не заметил неловкости, а пуще всего — сам Макар. Все-таки Макар чего-нибудь рассказал бы о себе, хоть и продолжал стесняться, — но тут погас свет. В который уж раз за последнее время!

— А, черт! Прогнила вся проводка в доме!

Филипп разозлился, а Ксане стало смешно: подумаешь, несчастье какое! Посидят при свечах. Даже очень хорошо: читать стихи при свечах. Но если зажигать свечи нарочно, когда в доме электричество, — это позерство, а вот посидеть при свечах вынужденно, натурально, органично — очень даже хорошо!

Принес свечи из своей комнаты Филипп — благо они всегда наготове из-за частых аварий, — у Николая Акимыча нашлись свои, и сделалось достаточно светло, но и таинственно: рюмки поблескивали будто настоящие хрустальные, тени шевелились на стенах и загибались на потолок, белый камин в углу превратился в призрак Леонида Полуэктовича.

Макар как-то сразу ободрился, словно нашел наконец себя.

— Может, я посмотрю, починю?

— Что вы, Макар, — Ксана невольно утвердилась в покровительственном тоне. — Если бы перегорело в квартире, мы бы уж как-нибудь. Все-таки есть мужчины в доме. Это где-то общий провод.

Распределительный щит, — Николай Акимыч выступил как специалист.

Филипп оглядел всех с тихой торжественностью — и свечи отразились у него в зрачках:

— А давайте сразу за стихи! Пока не починили.

— Не бойся, долго не починят, — Ксана не удержалась, возразила, но только по привычке, потому что тоже была за стихи. — Не слушайте меня, это я так, читайте, Макар.

— Можно сейчас? Я думал — потом. После как покушаем.

— Можно всегда, а сейчас — в особенности, — сказал Филипп.

Макар улыбнулся, и стало видно, что ему очень нравится читать свои стихи. Улыбнулся и сразу же начал без предисловий:

Я живу, я желаю знать: Можно жить мне опять и опять? Чтоб зеленой коже Земли Сотни ласк дали руки мои! Чтоб прижались ко мне холмы, Плодородной силы полны, После бурной весны чтоб осенью Разродились поля колосьями!..

Он сидел почти неподвижно, только слегка жестикулировал правой рукой, в которой была зажата та самая ложка, которую он вытащил из блюда с салатом.

Ксане нравилось. Она с тревогой смотрела на Николая Акимыча и на Филиппа: а вдруг не понравится им?! Особенно Филиппу, который судит не просто так, по живому впечатлению, а каким-то особенным взглядом профессионала — он же отбирает стихи для своих сочинений, и потому считается, что разбирается как-то особенно: профессионально. Как будто не единственный настоящий критерий — чувство! Или стихи трогают, или не трогают. Да так же, как и музыка. Ксана смотрела с тревогой и не могла понять по лицам мужа и свекра, нравятся ли им стихи или нет

На Земле влюбленной и пленной В карусели несусь по вселенной. Где кончается жизнь — не знаю И бессмертным себя называю!

— Замечательно! — не выдержала Ксана. — Замечательно! Вы настоящий поэт, Макар. Замечательно!

И она посмотрела вокруг, готовая спорить, сражаться.

Да, что значит личность, что значит общение! Когда в первый раз Ксана слышала стихи Макара в чтении свекра — плохом чтении, — ей понравились не очень, кажется, она даже улыбнулась насмешливо в какой-то момент А сейчас!.. Пусть бы читал еще и еще!

Она готова была защищать Макара — но никто и не нападал на него. Николай Акимыч улыбнулся с гордостью первооткрывателя: его находка как-никак. Филипп пока что слушал внимательно — и только. Если бы он улыбнулся хоть слегка иронично, Ксана бы ему высказала! Но нет, он пока не подал повода — хотя мог бы выразить одобрение открыто, громко! Что за привычка держать чувства в себе!

И то самое стихотворение, которое читал за этим же столом Николай Акимыч — читал полунасмешливо, — на этот раз тронуло Ксану по-настоящему:

И нет на свете женщины, Бесконечно ласковой женщины…

Неужели нет такой женщины на свете?! Господи, вот бы для кого все делать — счастье, только бы писал, только бы не знал забот! И это не унизительно, это возвысило бы ту счастливую женщину, которую бы он избрал — стирать на него, готовить, таскаться по магазинам! Возвысило бы, если она что-нибудь понимает, если она не полная дура, помешанная на равноправии…

Потом так же со свечами перешли в другую комнату к роялю, Филипп сел, заиграл знакомую уже мелодию — наконец законченную мелодию, а не отрывки! — стал себе подпевать, и оказалось, он сочинил на слова Макара, на те же самые слова:

Взвалить на себя весь мир И всю безнадежность мира.

Ксана даже не очень восприняла музыку — наверное, получилось неплохо, ведь и раньше кусками нравилась, — потому что радовалась за Макара, радовалась самому событию: на его стихи написана музыка, значит, они стали литературным фактом!

— Вот так вот, юноша, — сказал Филипп после последнего аккорда. — Петь это будут хором, а не так, как я сейчас блеял.

— Будут? Петь? — Макар простодушно сиял.

— Да, будут, я надеюсь, в каком-нибудь концерте. Издадут афиши, программки, там обозначат: «Слова М. Хромаева»,

Правильно, вот как его фамилия: Хромаев!

— Ну, Макар, — сварливо сказал Николай Акимыч, — чувствую, недолго ты у нас задержишься. Если уж на афишах… Утащат тебя во всякие круги и сферы. А зря. Поэту лучше не отрываться. От народа.

— Уж вы-то народ, Николай Акимыч, — не утерпела Ксана. — Вы — живая энциклопедия, почище всякого интеллигента, а тоже в народ!

— Может, и знаю кое-что, а вот от народа не отрываюсь, — заносчиво сказал свекрушка.

Макар молча улыбался. Похоже, он как бы уже перенесся в будущее — где успех, где он признан! Что ему смешные опасения и предостережения. Прозой он не говорил, не снисходил до прозы — или молча улыбался, или читал:

И хорошо, и правильно, что он ни о чем не спорит, ничего не объясняет. Он говорит на другом языке:

Откуда это в нем? Ведь почти мальчик!

И тут некстати зажегся свет. Предметы потеряли таинственность, сделались прозаичными и как бы скучно обнаженными. Как обнаженные тела в бане — никакой в них привлекательности, и если бы мужчины подсмотрели — были бы разочарованы. Именно потому нельзя давать им подглядывать, а не ради стыдливости.

Давайте пить чай, — как-то буднично сказал Филипп.

И Ксане не захотелось возражать. Да, нужно пить чай и не читать больше стихов: кто знает, какими они покажутся при обнажающем будничном свете электричества.

Мог бы еще посидеть, но, выпив чаю, Макар поспешно засобирался — видно, боялся быть навязчивым, нахальным. А уж прощался так благодарно, так старательно, что даже попытался шаркнуть ногой. Трогательно. И говорят, что молодежь нахальная и невоспитанная. Хотя разная бывает молодежь: вон девочки в училище — преподаватели плачут. Но, может быть, девочки вообще стали грубее?