– Айда быстрее!

– Чего я там не видел?

– Ты что?! Это же Суэцкий канал, великое детище человеческой мысли!

– Запомни, Леха: отсюда и до Адена – самое отвратительное место на земле. Верблюды, комары и неслыханная жара.

– Да ну тебя!

Лыков вышел на палубу и уже через полчаса понял, что его опытный друг прав. Сначала было интересно наблюдать за судами, как они медленно-медленно ползут в обе стороны. Ширина зеркала канала – всего тридцать саженей. Встречные корабли расходились впритирку, едва не чиркая бортами. Суэцкий канал не принимал посудины с осадкой, превышающей пять саженей[19]; лишь поэтому движение было возможно в обе стороны.

Справа, где Аравийская пустыня, виднелась железная дорога. По ней катил одинокий поезд, казавшийся издали игрушечным. Слева раскинулась угрюмая пустыня Эт-Тих, совершенно ничем не примечательная. Бурая вода «великого детища» издавала неприятный гнилостный запах. Очень скоро взору сыщика наскучили однообразные пейзажи. Тут появился Таубе, как всегда, элегантный. Первое, что он сделал, – это рассмотрел соседние пароходы. И сразу обратил внимание друга на то, как много вокруг германских судов.

– Гляди! Они начинают осваиваться в мировом океане. Припозднились и теперь восполняют упущенное нахрапом. Немецких вымпелов все больше и больше. Англичанам это сильно не нравится.

– А нам?

– Нам с ними детей не крестить. И океан не делить. Разве что в Персии схлестнемся.

– Но везут же купцы товар в Персию даже на нашем пароходе! Так что покуда мы не проигрываем.

Таубе усмехнулся, незаметно осмотрелся по сторонам. Они вдвоем стояли по левому борту у дымовой трубы. Грек и два перса, как обычно неразлучные виднелись на корме. Негоцианты о чем-то спорили, по-восточному живо жестикулируя.

– Ну ладно… Ты человек проверенный, дальше тебя не уйдет. Тот перс, что повыше ростом, – подъесаул Ливкин. Плывет создавать резидентуру на южной границе Афганистана.

Ошарашенный Лыков стал поворачиваться, но барон за рукав потащил его на нос.

– Не пялься, дурачок!

– Но… он же вылитый перс!

– Ливкин родом из Гурьева, там этих ребят в избытке. Поэтому язык и обычаи он знает в совершенстве.

– Но на кой шут нам Афганистан?

– Олух ты, Лешка. Там творятся интереснейшие дела. А мы о них ничего не знаем! Северная граница совершенно непроницаема. Возникла мысль подглядеть с юга, это много проще. Заодно и Персию с Индией пощупать…

– Смелый человек! Если узнают, что с ним сделают?

– Да уж ничего хорошего. Давид Иванович не только храбрый, он еще и толковый. Сейчас его зовут Мирза Мехди. Не вздумай как-то его выдать! Ни взглядом, ни жестом. Все очень серьезно. Я не удивлюсь, если на борту «Петербурга» имеются люди из Секретного и политического департамента Индийского офиса.

– Что за лавочка? Британская разведка?

– Да, их индийское отделение. Народ там умный, подъесаулу придется нелегко. Но – чу! К нам идет Бисиркин. Давай уведем его в курительную комнату и разговорим на предмет побегов с Сахалина.

– Давай. А в конце осторожно и про Японию. Как, мол, туда наши каторжные попадают?

Так они и поступили. Безотказный штабс-капитан дал завлечь себя в мужскую комнату салона. Троица уселась полукругом на диване. Офицеры закурили, а Лыков вытребовал чаю. Он же и начал разговор.

– А вы знаете, Сергей Иванович, что ваши имя-отчество означают на арго уголовных?

– Нет, – растерялся тот. – А как имя и отчество могут угодить в жаргон?

– Редко, но бывает. Например, Каролина Ивановна – это гиря на ремне. Кстати, страшное оружие! Меня им однажды чуть не уложили в Автово… Фома Иванович – большой лом. А Сергей Иванович означает висячий замок.

– Правда? – удивился Бисиркин. – Но почему?

– Сергей Иванович – это большой замок, амбарный. А маленький называется Сережка. Уже без отчества.

– Ну тогда понятно. Сережка – это дужка от замка, вот и прозвали. А я три года караулю мазуриков, а про то не знал! Я – и замок…

– Кстати спросить, Сергей Иванович, как вы туда угодили? Это же вроде наказания, так?

– Изволите ли знать, не так. А даже наоборот – поощрение.

– Поощрение? В эдакое место?

– А деньги? – покачал рано поседевшей головой Бисиркин. – Усиленный оклад жалованья, плюсом полуторные столовые. Казенная квартира с отоплением и освещением и бесплатная прислуга. Обычному строевому офицеру такое и не снилось…

– Какая прислуга? – удивился Таубе. – Вы же не денщиков так называете?

– На Сахалине любой, кто находится на службе, обложен прислугой со всех сторон. Лакеи и горничные имеются у самого ничтожного телеграфиста. А уж у ротного командира или смотрителя поселений кого только нет! Няньки для детей, садовник, конюх, даже собственный повар! И все забесплатно, от тюрьмы. Можно и вольного нанять, но этому уже придется платить. Приедете на остров, господа, и сами увидите.

– Хорошо, приедем и увидим, – согласился Алексей. – Но давайте вернемся к тому, с чего начали. Вас, значит, в поощрение на край света загнали?

– Так точно. После того как хунхузы легкое мне издырявили.

– Ого! Где и когда?

– В Уссурийской тайге, возле озера Ханко. Чуть я тогда не помер, да Господь, видать, пожалел… Хунхузы, изволите ли знать, народ опасный. Даже, можно сказать, страшный. Само слово это уже должно пугать. Слышали, что оно означает?

– Нет, – хором ответили собеседники.

– А означает оно «красная борода». Первые разбойники красили себе бороды, чтобы казаться ужаснее. И то верно: китайцы сильно их боятся.

– А русские?

– И русские тоже. Которые там крестьяне или зверовики. Знамо дело. Забайкальские казаки да мы, сибирские линейцы и стрелки, – другой разговор. Нам это привычно. Да-с…

Бисиркин не спеша затянулся. Так он курил трубку, но принимал и дареные сигары. И всегда благодарил… Сигарами штабс-капитана угощал Таубе (ему Бисиркин не смел отказывать), а оплачивал эту роскошь по тайному между ними уговору богач Лыков.

– Ну отлежался я, вижу – поживем еще. Можно опять за китаезами гоняться. Да начальство у нас с пониманием. И послали меня в 4-й батальон, чтобы жирком оброс маленько, хе-хе… Тоже, конечно, служба не сахар. Караулишь этих несчастных, караулишь, да и сам себя арестантом чувствуешь. Климат ужасный, народ кругом злой. Только и думают, как тебе голову свинтить. Зато хоть не стреляют. Почти. А ежели удастся мне выслужить капитана да получить роту, то и жениться можно. Пока нельзя, не проживем вдвоем-то. А уж ежели… Я в госпитале в Павловске с такой славной женщиной познакомился…

Тут до Бисиркина дошло, что он ляпнул о своей мечте батальонному командиру. И это может быть расценено как умышленная оговорка. Штабс-капитан смутился:

– Ну глупость это, вам не интересно…

– А побеги? – выручил его Лыков.

– Побеги? – радостно подхватил Сергей Иванович. – Их сколько угодно!

– Прямо так и бегут круглый год? – подзадорил его Алексей. – А сделайте милость, расскажите нам. В подробностях. И мне, и Виктору Рейнгольдовичу это будет полезно, по занимаемым должностям.

– Это верно. Вопрос, как говорится, на злобу дня. Ну так и быть. Охотно расскажу, что знаю сам.

Штабс-капитан откинулся на спинку дивана, затянулся турецким табаком. Лыков позвал буфетчика и заказал три кружки пива с моченым горохом. Собеседники пригубили, и Сергей Иванович начал свою лекцию.

– Изволите ли знать, Сахалин тянется с севера на юг на девятьсот верст. Северная его оконечность для житья не пригодна и потому необитаема. Как говорят каторжные: трунда. Это, значит, они так тундру называют… Люди живут в середке острова да на юге. Где вам, Алексей Николаевич, и выпало начальствовать… Так вот. Да! Тут еще надобно знать про каторжные разряды.

Лыков знал эти разряды, но не стал перебивать линейца. Пусть баронище послушает, ему полезно.

– Собственно каторга, как привыкли думать обыватели: с цепями, обритыми головами и под вооруженным караулом – это разряд испытуемых. Помещается он в кандальной тюрьме, отдельно от остальных. По прибытии на остров туда сажают лишь тех, у кого срока двенадцать лет и выше. Все прочие железо сразу сымают и назначаются в разряд исправляющихся. Режим там много более мягкий. Головы не бреют, на работы водят под охраной одного надзирателя. Год в исправительном, или, иначе, общем отделении засчитывают по отбытии десяти месяцев. И даже дают двадцать два праздничных дня. Главное же – на этот разряд распространяются царские манифесты! Государи у нас, слава Богу, добрые. Чуть какой повод – сразу манифест о сокращении сроков. И на круг выходит, что каторга таким образом уменьшается вдвое.