Но Ченцов видит девушку с букетом. Ловит себя на мысли, что это уже не та девушка, и что ей, по сути говоря, нет никакого дела до него.

Он смотрит на нее и тоже видит Закон.

...Слушается дело. Уже установлены личности подсудимых, состав суда, прокурор, адвокаты. Отводов суду нет. Ходатайства?

Поднимается человек в полувоенном костюме; в таких часто ходят хозяйственники. Мясистый нос, тонкие, нервные губы. Лохматые брови потянулись к вискам и почти срослись с бакенбардами. Выражение лица неприятное. Просит вызвать таких-то и таких-то свидетелей, приложить к делу копии телеграмм, справку какой-то конторы.

— Зачем нужна справка? — спрашивает судья.

— Подтвердить, что план по ассортименту был выполнен, — небрежный кивок в сторону прокурора. — Это в отношении премиальных, которые мы, якобы, получили незаконно.

Подсудимый шумно садится, и человек рядом с ним сжимается. Он в телогрейке. Комкает в руках шапку. Лицо измученное. Ходатайств не имеет.

Судья читает:

— Произведенным расследованием установлено... — Какие-то фамилии, цитаты из протоколов допроса. — На основании изложенного обвиняются...

Ченцов вспоминает: он идет с Ольгой в горы. Держатся за руки. Молчат. Неизвестно откуда появляется моряк. В бескозырке. Вихрастый. Улыбается Ольге.

— Полегче! — предупреждает Ченцов.

— Не бойся, братишка, — отшучивается моряк, — вторым бортом не стану.

А потом, на своей свадьбе, Ченцов вновь с ним встретился. Моряк сидел рядом с Леной. И не спускал с нее глаз. Интересно, где он сейчас работает? Наверное, у них дети?

Ченцов смотрит на Лену, словно она скажет ему: райкомовский работник, детей трое...

Но Лены нет. Есть судья, которому медленно, с апломбом отвечает директор комбината:

— Неправильно получал подъемные? Может быть. Или взять командировочные, когда ездил на своей «Победе», а получал проездные. Тут, стало быть, не учел... Ну, а в отношении прочего — фиктивки там разные. Извините. Семнадцать тысяч. Это — главбух! — уничтожающий жест в сторону другого подсудимого. — С него и спрашивайте. А я в государственный карман не лазил.

— Но вы подтверждаете, что неправильно получали подъемные, — говорит председательствующий. — И командировочные. А кто вам их выплачивал? Разве не государство?

Встает человек в телогрейке. Голос у него дрожит:

— Я виноват, граждане судьи... Очень виноват... В том, что верил ему, директору нашему. Не мог даже допустить мысли, что счета представлялись подложные.

— Че-пу-ха! — взрывается бывший директор.

Как разобраться: кто из них прав, кто виноват? Или, может быть, оба виноваты?

Ченцов испытующе смотрит на судью. Ей очень идет синий костюм. Острая, поперечная складка на лбу. И оспинка на щеке. Оспинку, правда, не видно. Но Ченцов знает, что она есть. Может быть, один он в зале это знает.

Председательствующий обращается к прокурору: есть ли вопросы?

У прокурора — седые виски. Высокий. Спокойный:

— Вы подтверждаете, Солярин, что двести тридцать декалитров вина, приписанные к плану третьего квартала, были выработаны в сентябре?

— Да, — небрежно отвечает Солярин.

— И это дало вам возможность получить премиальные?

Бывший директор нетерпеливо поводит шеей.

— Тогда я прошу суд заслушать эксперта.

Ченцов смотрит на эксперта. Маленький, подвижный. Шуршит бумажками.

Но судья напоминает установленный порядок следствия. Эксперту предоставят слово в конце судебного заседания. Прокурор соглашается.

Ченцов с уважением смотрит на председательствующего. И это — Лена?!

...Так, значит, о моряке. Удивительно, как мог забыть о нем и о Лене. И как вдруг всё это вспомнилось. И вот он завидует им. Завидует, потому что живет на свете бобылем.

Друзей много, а дома он — один. И когда находится в аппаратной — там тоже один. И когда вечерами бывает у Акрама. И когда трехлетняя Назира обнимает его перепачканными шоколадом ручонками. И когда пятилетний Рустам взбирается на плечи. И когда с Назирой и Рустамом идет гулять. Там он тоже один. Правда, в редкие минуты он чувствует себя счастливым. Но это — не его счастье.

А Лена тоже счастлива. И моряк...

Перед судом — свидетель Баратов, механик промкомбината. Он в кирзовых сапогах и прорезиненном плаще. А под плащом, на спецовке, должно быть, комсомольский значок. Рубит фразы:

— Подсудимых знаю. Личных счетов не имею.

— А вы, Солярин? — спрашивает судья.

— Н-не помню, — мохнатые брови сдвигаются.

— Точнее, Солярин.

— Не имею.

Свидетель рассказывает, что запасные части приобретались у барышников втридорога, централизованное снабжение игнорировалось.

Бывший директор ерзает, делает непонятные знаки. Адвокат — человек с коричневой лысиной, в роговых очках — перехватывает эти знаки. Пытается вставить реплику.

— Не мешайте! — властно предупреждает его судья.

«Правильно!» — соглашается про себя Ченцов.

Наконец адвокат получает слово.

— Так вы заявляете, что двигатель к «С-80» был приобретен незаконно? А за сколько, позвольте вас спросить?

— Смотрите том третий, страница девяносто четвертая, — охлаждает его пыл судья. — Не нужно задерживать следствие.

Адвокат смотрит том третий, страницу девяносто четвертую и умолкает.

«Неужели это — Лена? Та самая Лена с «мягким» характером?» — думает Ченцов.

— У нас личные счеты! — кричит Солярин. — Я не признаю показаний свидетеля!

— Признавать будете не вы, а суд — спокойно поправляет судья. — А насчет личных счетов — напрасно. Вы сами подтвердили, что не имеете личных счетов к Баратову.

«Такая не скажет: решай сам, решай за меня!» — думает Ченцов.

Он смотрит на Елену так, словно сделал открытие.

После судебного заседания они вместе выходят на улицу. Ченцов хочет спросить ее о моряке, вообще о том, как она живет, но почему-то говорит о деле, которое сегодня слушалось в суде. Откуда берется вся эта мразь и как можно защищать Солянкина?

— Солярина, — поправляет Елена.

— Ну, Солярина, — искренне возмущается он. — Солярин — жулик. Самый настоящий жулик. Я убежден в этом.

— Одного убеждения мало, — возражает она. — Нужны доказательства.

— Солярин — беспардонный, страшный человек! — настаивает Ченцов.

— Вы разве его знаете?

Он даже останавливается.

— Кто — я? Понятия не имел, что он существует.

Елена смотрит на него испытующе:

— Но ведь если так, вы можете ошибиться. Не всегда первое впечатление самое верное.

— Знаю, знаю, — вдруг улыбается Ченцов. — Только я верю своей интуиции.

Она тоже улыбается и предлагает:

— У вас, наверное, свободный вечер, Семен. Зайдемте к нам, посидим.

Он застигнут врасплох. Знает: одному будет очень тоскливо. И не хочется возвращаться в гостиницу. Но, с другой стороны, прийти в чужую семью...

Он решается:

— Я сейчас! — сворачивает к гастроному.

Она ждет на улице.

Он возвращается скоро.

— А вот это можно было не делать, — мягко упрекает она, показывая глазами на его сверток.

С гор дует ветер. Сгущаются сумерки. Желтой мережкой вспыхивают фонари...

Желтый свет льется из-под абажура. Ченцов сидит в небольшой уютной комнате. Рядом стеллажи с книгами. Между ними заблудившийся медвежонок. Над стеллажами — этюд маслом. На столе «Виргинцы» Теккерея.

Разговор не клеится. Что-то о погоде, о кино.

Она прислушивается к звонку в передней. Выходит открывать дверь.

Моряк!..

И вдруг ему хочется, чтобы моряк не приходил.

Но входит Елена. Одна. Он вопросительно смотрит на нее.

— За газ собирают деньги.

Она накрывает на стол. Эти пирожки, наверное, с мясом. Как давно он не ел домашние пирожки! Она разворачивает сверток.

— Всё-таки коньяк?

Первый тост — за хозяйку дома, второй — за гостя.

— Так ты что же, одна живешь? — Он не замечает, что перешел на «ты».

Она не поправляет его.

— Одна.