Они словно забыли про меня. А я и не вмешиваюсь. Мне интересно, как они решат судьбу солдата. В окно я вижу Пантелеева: сидит на скамеечке, смотрит на горы, и, наверно, не подозревает, что разговор о нем. У Пантелеева резко очерченные губы, с изломом. Мне запомнилось его лицо: худое, жесткое, — лицо волевого человека.
...Представьте пограничную реку, пристань, полтора десятка домиков на берегу. В одном из них живет с родителями, а в другом работает оператор нефтебазы по имени Лидочка, так ее называют все. Лидочка — веселая, умная девушка с длинной русой косой и широко открытыми живыми глазами.
Конечно, в Лидочку влюбился Анатолий Пантелеев, а Лидочка ответила ему взаимностью.
Об этом знали все на заставе, и уже однажды между капитаном и старшиной происходил обмен мнениями:
— А не перевести ли его в другое подразделение? — сказал тогда Хабибуллин. — От греха подальше.
— Но разве любовь — преступление? — резонно заметил Терентьев.
— А может, это не любовь... баловство?..
— По-моему, любовь... Какое же баловство: Пантелеев бывает в доме у Лидочки. Там все привыкли к Анатолию. Знают: отслужит срок — поженятся.
Доводы начальника заставы были основательны, и Хабибуллин смирился. Но вчера Пантелеев опоздал на двенадцать минут.
— Почему опоздали?
Молчит.
— Часы подвели?
— Подвели, товарищ старшина, — отвечает и словно радуется, что подсказали ему.
И тут начинается: старшина не верит. Темнит парень. Не хочет сказать про истинную причину опоздания. А если солдат говорит неправду, значит дело серьезное. Значит, зря считали Пантелеева человеком прямым, значит, не воспитали солдата, а избаловали поблажками: любовь, любовь... И такой солдат на отличной заставе. На о т л и ч н о й!..
— Стойте, стойте. Вы уж слишком далеко забрались, — успокаивает старшину начальник заставы. — Да если бы Пантелеев был плохим солдатом, разве сдал бы инспекторскую лучше всех? Разве бы мы вручили ему нагрудный знак «Отличный пограничник»?..
Вот какой трудный разговор идет. В нем всё лучше и лучше проясняются для меня характеры этих двух людей.
— Ладно, — вдруг решает Терентьев. — Гауптвахта!
Я поражен. Вдруг ни с того, ни с сего!
— За первый-то проступок? — возражает Хабибуллин.
Что они, ролями поменялись?!.
В ленинскую комнату приносят почту. Старшина старательно перебирает письма.
— Есть! — восклицает он. — Мне есть!
— Откуда? — живо спрашивает Терентьев.
— Из Смышляевки.
— От Ярошенко?
— Да.
— Почему из Смышляевки? Он писал, что будет в Куйбышеве.
— Мать у него в Смышляевке.
— Читай, читай! — Терентьев снова мягкий, добрый. Хабибуллин вскрывает конверт.
«Здравствуйте, товарищ старшина! («Вам привет», — говорит Хабибуллин и продолжает чтение).
Пишет вам бывший солдат Геннадий Ярошенко. Немного о себе. Хотел поступить в индустриальный институт. Все предметы сдал на «отлично», а по-английскому — завалил. Сейчас работаю на подшипниковом заводе в Куйбышеве («Вот видите, в Куйбышеве!» — говорит Хабибуллин) в отделе главного металлурга лаборантом и одновременно хожу на подготовительные курсы. Всё равно поступлю в институт.
Мама хочет, чтобы я бросал работу и поступал на дневное отделение. А тетя предлагает на вечернее, чтобы работал и учился. Как вы посоветуете, товарищ старшина, так и поступлю...».
— Пусть на вечерние идет, — замечает Хабибуллин.
Я с любопытством смотрю на старшину. Что же он за человек? А Хабибуллин читает дальше:
«В общем, большое спасибо за воспитание Вам и Василию Андреевичу. («Это вам!» — говорит старшина капитану). Мать говорит: дурь из тебя вышибли. Довольна. Да и я сам...»
Дальше идут приветы.
— Хорошее письмо, — задумчиво произносит Терентьев.
А Хабибуллин уже во власти иных чувств. Ему хочется сейчас же ответить и он, извинившись, уходит.
Я вспоминаю строки из письма Ярошенко: «Дурь из тебя вышибли». Спрашиваю:
— Что за дурь?
Терентьев подходит к окну.
— Сидит...
Я понимаю: это он о Пантелееве. С ним вопрос еще не решен. Мне начинает казаться, что собеседники нарочно отложили его.
Терентьев рассказывает о Геннадии Ярошенко.
— ...Пришел как-то с наряда недовольный, взвинченный. Спросили: что случилось? «Не ваше дело!» Так он ответил командиру отделения. Пришлось подключить Хабибуллина. У него талант, хорошо разговаривает с людьми. Вскоре старшина докладывает: обижен Ярошенко, что посылают всегда младшим наряда, чем, мол, он хуже старшего наряда?
Ему доказывают, что служба есть служба, и на первых порах надо научиться подчиняться, что старший наряда опытней... Но Ярошенко не согласен: чем я хуже?..
Чем хуже: характер беспокойный. Вскочит ночью и всех поднимет. Интересно ему, видите ли, кто раньше встанет. А то за две секунды расстреляет патроны, когда время на упражнение не ограничено. Или начнет бегать вокруг казармы. Зачем? А у меня отвечает, свободное время. Что хочу, то и делаю.
Много хлопот было с этим солдатом. Командир отделения старался приделать ему «тормоза».
«Куда торопишься? — вдалбливал он. — Или горит?» — Заставлял читать медленно, есть медленно, ходить медленно.
Ничего не получалось. Проводили кросс на три тысячи метров. Ярошенко, лучший бегун, пришел последним. Командир отделения учинил разнос. А тот пожимает плечами: сами велели — медленней...
Вот тогда и взялся за него старшина Хабибуллин.
Ярошенко — энергичный, стремительный. Никто в подразделении быстрей его не преодолевает полосу препятствий.
«Молодец, Ярошенко!»
Чемпион части по бегу...
«Поздравляем!»
А как-то после очередной «тройки» на стрельбище старшина подошел к Ярошенко:
— Стыдно мне за тебя!..
Странно, эта фраза подействовала. Ничего особенного не сказал, но ведь надо было слышать, каким тоном это было сказано: стыдно мне за тебя. Дескать, предал дружбу...
Вероятно, Ярошенко не стал сразу образцово-показательным солдатом, ибо происходит это далеко не вдруг, но в нем произошло такое, что заставило его стать взрослее, серьезнее. И вместо отчаянного желания во всем быть первым, пришла к Ярошенко вдумчивость, без которой никому никогда ничего не доставалось.
...Я молча слушаю Терентьева, думаю, что легче человека судить, чем судить о причинах его поступков.
Мне очень нравится, что и начальник заставы, и старшина, и командиры отделений много усилий, времени и энергии уделяют воспитанию людей, анализу их поступков.
Я не пишу о себе, о своей работе, о своих делах и беседах с людьми. О человеке, который отвечает вместе с начальником заставы за все, и в том числе за политическое состояние подразделения, пускай напишет кто-нибудь другой. Ведь я пишу не о себе, а о своих друзьях по заставе...
Пока Терентьев рассказывал о Ярошенко, старшина написал письмо. С конвертом в руках вошел он в комнату и сказал:
— Характер у него такой: если будет только работать или только учиться — нагрузка покажется недостаточной. Захандрит. Уж я-то его знаю.
— A y Пантелеева какой характер? — спросил начальник заставы.
Опять Пантелеев!
— Пантелеев другого склада... Прежде всего он взрослый, сознательный человек. В армию призывался на четыре года позже своих сверстников.
— Почему?
— Тракторист. Был на целине. Имел отсрочку... У нас стал отличником боевой и политической подготовки не потому, что всё ему дается легко, как Ярошенко, а взял усидчивостью. Неудобно отставать от других.
— Двадцать пять лет, — пояснил мне Терентьев. — Вот я и разрешал ему увольнение, может быть, чаще чем другим.
— А он злоупотребил вашим доверием.
— Злоупотребил, и будет наказан, — сказал Терентьев.
Я взглянул в окно. Пантелеева на скамье не было.
— Готовится в наряд?
— Нет, — сказал Хабибуллин. — В наряд он сегодня не пойдет. Будет заниматься хозяйством. — И старшина вопросительно посмотрел на начальника заставы.
