Свой справедливый гнев по адресу Хонеккера Мильке вложил в прочувственный монолог:

— Как теперь прикажете инструктировать охрану? Защищайте первого секретаря партии палками! От смешного до смешного еще ближе, чем от великого.

В другой раз пришла пора возмущаться уже Фадейкину.

Однажды в моем присутствии ему позвонил Мильке или, возможно, кто-то из его окружения и передал личную просьбу Хонеккера найти и строго наказать советских военнослужащих, подстреливших в лесах Бранденбурга именно того кабана, которого длительное время пестовали и кормили для охотничьих утех «самого». Я был свидетелем того, как, проклиная все на свете в выражениях новых даже для меня, Фадейкин обзванивал одного за другим командиров воинских подразделений, силясь пролить свет на это драматическое происшествие.

Неописуемы были счастье и торжество Фадейкина, выяснившего в результате профессионально проведенного расследования, что кабан таки сам оказался виновником происшедшей трагедии. А дело было так.

С давних пор кабан взял в привычку еженощно вырываться за пределы своего элитарного обиталища и, преодолев солидное расстояние, а также серьезные препятствия, включая заграждения из колючей проволоки, прибегал регулярно на задворки кухни в расположении советской воинской части.

Закончив трапезу, он на рассвете проделывал обратный путь и в течение дня беззастенчиво пользовался привилегированной кабаньей столовой охотничьих угодий руководства СЕПГ. Усиленное питание и продолжительные ночные марш-броски позволили кабану достичь почти совершенной физической формы, что, в свою очередь, обратило на него внимание высокопоставленных егерей. Он был занесен в почетный список зверей, уготованных для отстрела начальством ГДР.

Бойцы советской воинской части поначалу искренне возмущались наглостью дикой свиньи, что ни ночь подкапывавшей возведенные ими проволочные заграждения. Позже, однако, свыклись, как свыкается всякий русский с привычным злом, и дали наглецу кличку «Эрик», словно бы признавая легитимность его поступков и подчеркивая его исключительность, как выходца из правительственного заповедника. Скоро к нему все привыкли, и сердобольные поварихи стали регулярно оставлять упитанному зверю все не съеденное солдатами в течение дня.

Идиллию испортил бестолковый новобранец. Дело в том, что как раз в то время участились случаи проникновения в расположение советских воинских частей непонятных визитеров, то ли разведчиков под видом журналистов, то ли наоборот, старавшихся разглядеть, что за техника находится под чехлами. Так или иначе, солдат неустанно призывали всемерно усиливать бдительность.

Вот и новобранец, впервые заступивший на караульную службу и мысленно повторявший наставления младших офицеров, вскоре заметил лазутчика. Тот, несмотря на уставные окрики караульного, завершив подкоп заграждений из колючей проволоки, начал продвижение вглубь территории воинской части. Часовой окрикнул вторично. Безрезультатно. Молодому солдату и в голову не могло прийти, что нарушитель может не понимать по-русски. Он выстрелил, промахнулся. Не готовый к такому недружелюбному приему кабан бросился наутек, но было поздно. Вторая пуля настигла его уже за забором.

С точки зрения политической, «Эрик» был несомненно причислен к жертвам холодной войны. С точки зрения военной — действия солдата-новобранца были оправданны.

Военные юристы дали разъяснение по поводу того, что немецкая сторона может претендовать лишь на пол-туши, так как в откармливании животного принимали участие две стороны.

С самого начала нашего общения с Фадейкиным в Берлине я передал ему разговор с Андроповым и его рекомендации относительно посещения Мильке. Теперь каждый раз, едва войдя в его кабинет, я непременно спрашивал, не поступила ли команда о нашем визите. Наконец хозяину эта неопределенность надоела: «Успокойся ты, пожалуйста. Пока я здесь, этого распоряжения не поступит».

Генерал знал, что говорил. Указание пришло много позже, когда на его месте уже довольно хорошо освоился генерал Шумилов, человек очень разумный, интеллигентный и симпатичный, из бывших ленинградских партийных работников.

Ясным солнечным утром шумная «татра» подрулила к воротам виллы, где я провел ночь, и мы вместе какими-то окраинными улицами направились в ведомство Мильке.

Я знал, что в распоряжении Шумилова находились как минимум два солидных «мерседеса», и полюбопытствовал, отчего же мы в «татре» едем к столь высокорангированному официальному лицу. Усмехнувшись, Шумилов пояснил, что в «мерседесах» дозволено ездить по всяким частным делам, в гости, на охоту либо в сауну, а вот в официальных случаях, в соответствии с соцморалью позволительно выезжать лишь в автомобилях производства стран-членов СЭВ. В рамках официального протокола СЭВ представительской машиной была признана «татра».

Часовой на воротах ведомства Мильке сверил наши лица, номера автомашин и пропустил внутрь здания. Вернее сказать, часовой сверил лишь фотографию на пропуске с лицом Шумилова, а я вполне вписался в рамки отметки «и с ним один человек».

Лифт в виде заимствованной из Москвы тридцатых годов непрерывно движущейся «ленты Карбюзье» поднял нас наверх. Небольшого роста очень подвижная женщина в приемной попросила нас немного подождать. Когда мы некоторое время спустя вошли в кабинет, то застали Мильке в прекрасном расположении духа, безоговорочно приняли извинения за задержку и приглашение сесть.

Задержка, как выяснилось, объяснялась чересчур дотошным обследованием в поликлинике, которое он именно в тот день завершил. Заразительно подсмеиваясь над кем-то, он пересказал нам врачебное заключение, в соответствии с которым пациент, то есть Мильке, несколько лет назад перешедший шестидесятилетний рубеж, вполне вписывался в рамки медстандартов, соответствующих мужчинам сорока пяти лет от роду.

Такая реклама заставила меня приглядеться внимательнее.

Мильке и впрямь выглядел моложаво. Хорошо сбитая, коренастая его приземистая крестьянская фигура, розовое, неотечное лицо выдавали человека подвижного, не склонного к перееданию или прочим излишествам. И все же, присмотревшись повнимательнее, можно было прийти к заключению, что поправка почти на двадцать лет была сделана министерским врачом скорее из желания сохранить свой пост, нежели из стремления быть верным клятве Гиппократа.

Тем не менее подобное медицинское заключение не могло не стать причиной душевного подъема для любого мужчины.

Пожаловался он лишь на одно досадное обстоятельство: подагру суставов. При этом Мильке протянул нам кисти обеих рук и с надеждой добавил, что теперь опухоль суставов научились разбивать при помощи электротока. Таким образом, можно надеяться, что в ближайшее время он избавится и от этого недуга и обретет форму, соответствующую представлениям о тридцатилетием мужчине.

Непосредственность высокопоставленного хозяина в общении с незнакомыми и незнатными визитерами подчеркивает его демократичность, а потому подкупает. Не успела эта мысль пронестись в моей голове, как вошла секретарша и поставила на стол поднос с чаем, кофе и печеньем.

Это могло означать лишь одно: пора переходить к делу.

— Ну, что говорят о нас на Западе, товарищ…?

Я поспешил упредить министра и сам произнес свою труднопроизносимую фамилию, желая избавить министра от досадной необходимости ее выговаривать.

— …всем ли там довольны, после того как мы пошли им на уступки в области упрощения межчеловеческих контактов? Или быстро привыкнут и к этому и вновь станут требовать от соцлагеря дальнейших уступок? Наверное, наседают, когда приезжают в Москву?

Изложив коротко ситуацию, сложившуюся после подписания Московских договоров, и оставаясь под впечатлением от тона, которым вопрос был задан, я рассказал о встречах Брандта и Брежнева в Москве, упомянув невзначай несколько полуинтимных моментов их общения.

Министр слушал рассеянно, поглядывая по сторонам и нетерпеливо постукивая пальцами по краю стола. Не было сомнений, что в отличие от своего русского коллеги он не умеет и не любит слушать, а предпочитает говорить сам. К тому же рассказ мой, видимо, не блистал информативностью, и министр жестом прервал поток красноречия, введя его в более конкретное русло. Он поинтересовался, какой особняк был отведен канцлеру в Москве, и тут же добавил, что любит Ленинские горы, откуда открывается прекрасная панорама Москвы. Его интересовало, какое впечатление на Громыко произвел тогдашний министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель, при этом он заметил, что они совершенно разные по темпераменту люди, после чего Мильке принялся рассказывать о переговорах между ГДР и ФРГ относительно ослабления пограничного режима и о трудностях, возникающих при организации новых контрольно-пропускных пунктов.