— Поглядим еще раз.

— Опять корову ищи.

— Вот, нашел. „Кор-кор-кор-му-шка для мел-мел-ких“. А что это — мелких?

— Маленьких, должно.

— А у нас маленькая?

— Как коза.

— Ну, значит, для ей. „Вы-вы-со-та пол-ар-ши-на“. Мерь поларшина.

Петька вынул из полочки желтый складной аршин.

— Ну, вот, докуда будет. Тут и пили.

Митька поддернул рукава.

— Эх, мы, да ну…

Пила запела тоненькую жалобную песню.

Единственное окошечко казалось черным, провалившимся пятном, и только пыль да паутина кое-где лежали тоненьким сероватым слоем.

Огарок потрескивал и шипел. Крупные капли стеарина катились по свечному стволу и застывали круглыми лепешками.

Петька придерживал доску, а Митька с ожесточением пилил.

— Готово, — сказал он наконец и нажал на доску.

Кусок доски грохнулся на пол, подымая; пыль.

— Что дальше?

Петька взялся за книжку.

Отец и мать Петьки и маленькая сестренка спали крепким сном. И во сне вздрагивала Петькина мать, когда необычные для ночи звуки, издаваемые пилой или молотком, доносились в избу.

Вероятно, ей снилась большая круторогая корова, дающая много молока, потому что и днем все мысли ее были около Маньки, купленной недавно на последние гроши.

Семья Потаповых только с прошлого урожайного года стала оправляться от страшной нужды. Эта нужда пришла, когда забрали в царскую войну Потапова в армию, эта нужда не оставляла их, когда он вернулся. И, несмотря на то, что Потапов на работу не был ленив, дотянулась до прошлого года. И только первый урожай понемногу стал поднимать их на ноги.

Потапов работать не ленился. Но беда была в том, что любил он угоститься и приятелей угостить рюмочкой-другой. И тогда, вспоминая все вынесенные на своем веку обиды, становился мрачнее тучи, буянил и частенько колачивал своего Петьку.

Тогда же он отбирал у сына сапоги, если это было зимой, и книжки, если летом, и строго-настрого заказывал ему ходить в школу.

Петька начинал слоняться по избе, повеся нос, и с тоской поглядывал в окно на улицу, по которой один за другим тянулись в школу ребятишки.

И хотя отца не было дома, Петька не решался ослушаться, а мать, гремя горшками и ухватами, только тяжело вздыхала, возясь у печки.

Когда хмель проходил, Потапов звал сына, отдавал ему сапоги и книжки и крепким толчком выбрасывал из избы.

— Иди, куда хошь!

Вот потому-то Петькина учеба шла скоком-боком, и за год он только-только научился читать, да и то не очень складно.

Это сблизило его с Митькой. У того была только мать, работавшая на пять ртов: свой, Митькин и трех девчонок мал-мала-меньше.

И Митькина мать не со зла и не спьяна, а просто потому, что ей тяжело было управляться, заставляла Митьку работать как большого мужика. А школа?.. О школе и пикнуть нельзя было.

Но Митька учиться хотел. Он урывал свободную минутку и, в особенности зимой, когда работы становилось поменьше, бегал к Петьке и перенимал у того те крохи знания, которые Петька с трудом урывал в школе.

Таким образом он научился читать, но чтение его было еще хуже, чем Петькино.

То, что один учился через в пень колоду, а другой и вовсе не ходил в школу, отделяло их от остальных мальчиков, которые не упускали случая похвалиться своей ученостью.

Таинственная работа была окончена, когда окна уже посерели от рассвета, да и свечка как раз к тому времени догорела до конца.

Мальчики долго глядели на работу своих рук, обходили ее со всех сторон, похлопывали по свеже выструганным доскам.

— Вышло ладно… — начал Митька.

— А будет складно, — в тон ему пропел Петька.

— Когда приспосабливать будем ?

— А завтра ночью.

— Ну, мне бежать надо, — сказал Митька: — а то неравно на мамку нарвусь.

— Беги, только чтоб без обману. Как сказано завтра, так чтоб и было.

— Нешто я тебя когда обманывал? — обиделся Митька.

— Ну-ну, я так, к слову. Что ты, словно спичка, — пфырк, пфырк…

тихонько запел Митька, направляясь к двери.

— Ну, ты, оголтелый, — подскочил к нему Петька: — побудишь всех.

— А когда хорошо мне!

— Иди уж. С тобой беды не оберешься.

Митька выбрался на двор, ловко перемахнул через плетень и подскакивая пошел по сонной улице.

Му-у! Му-у-у! Мму-у-у-у!

Протяжное, стонущее мычание коровы всполошило не только Петькин двор, но и тех, кто проходил по улице, и даже тех, кто еще не выходил из изб.

У плетня выросли удивленные бородатые лица. Бабьи платочки, как грибы, торчали длинным пестрым рядом.

— Ай беда какая случилась?

— Что там за беда?

— Словно бы телится.

— Тоже ляпнула!

— Умирает корова-то?

— А прах ее знает.

— Пойдем, бабоньки, смотреть.

— Ой, матушки, как орет.

— Словно б режут.

— Пойдем, а, Петровна?

Высокий мужик, с серебряными блестками в черной бороде, сурово прикрикнул:

— Цыть, шалавые! На чужое горе как мухи на мед. Неча вам там смотреть.

Бабы испуганно покосились на него и на минуту закрыли рты.

— Вон Семенна бегит.

Петькина мать, как девчонка, бежала с огородов, где работала с раннего утра. Волосы ее растрепались, а платок сбился на затылок и держался только одними завязками.

Из сарая бежал Потапов, бросив распряженную лошадь. Та постояла немного, потом, почувствовав свободу, медленно и задумчиво пошла к яблоне и, приподняв морду, принялась жевать нижние ветки.

Помещение, где находилась корова, было темное, грязное, насквозь пропахшее навозом.

Широко распахнутые двери позволяли видеть всем любопытным Петьку, который стоял, растопыря выпачканные навозом ноги, и с ужасом глядел на корову. Потом Митьку, упиравшегося ногами в скользкий пол и изо всех сил тянущего корову за хвост, и, наконец, виновницу переполоха, худую с провалившимися боками рыжую корову Маньку, морда которой вместе с рогами застряла в каком-то диковинном сооружении из досок и бревен.

Она крутила мордой во все стороны, жалобно мычала, но круто загнутые рога застряли между верхней и боковыми перекладинами.

Как ухитрилась она просунуть голову в узкую кормушку, было непонятно ни для Петькиного отца, ни для Петькиной матери, ни для самих ребят, уверенных в том, что сработали они кормушку по всем тем правилам, которые вычитали в книжке.

— Эт-то что? — грозно накинулся отец на Петьку. — Это твои дела!

Петька, онемевший от страха, открыл рот.

— Я мы…

— Я те покажу — я, мы! Отвечай. Твоих рук дело ?

— Ах, пакостник, пакостник! — закричала Петькина мать.

— Молчи, Семенна. Отвечай, ну!

Петька снова открыл рот.

— Я… мы… кор-кор-мушку но… но… вую…

Митька выпустил коровий хвост и дернул Петьку за рубаху.

— Молчи за книжку, — прошипел он: — отберут.

Петька, приготовившийся было говорить дальше, вдруг осекся.

— Кормушку! — зарычал отец. — Я тебе дам кормушку!

— Испоганить корову хотел, — всхлипнула мать. — И в кого это ты уродился, змееныш эдакий?

У дверей понемногу собиралась толпа любопытных.

— Тащи молоток да клещи! — приказал отец.

Петька вылетел пулей и, расталкивая толпу, понесся к сараю.

Отец вытащил гвозди, выбил доски, и Манька, испустив тяжелый, похожий на свист ветра вздох, принялась с аппетитом жевать сено.

— Ну-у. А ты… пшел за мной, — грозно сказал Потапов. — Уж я тебе покажу, как баловать.

Он взял Петьку за ухо и провел его сквозь строй любопытных.

Марья закрыла дверь и, вытирая слезы на взволнованном и покрасневшем лице, отвечала на расспросы баб.