Сильвестр низко поклонился и вышел из царских покоев.
После его ухода царь кликнул Вешнякова:
– Гони Ерошку! Куда побрел поп Сильвестр? Досмотрите!
После того Иван Васильевич вызвал к себе Данилу, Никиту и Григория Романовичей Захарьиных и рассказал им о размолвке с Сильвестром.
– Давно бы пора ему!.. – вздохнул с недоброй улыбкой Никита. – Пускай молится.
Иван Васильевич посмотрел на него с грустью.
– Ни один владыка не знает, когда наступит час расставания его с любимым вельможею, бывшим полезным ему в то или иное время. Сам Бог указывает – нам полезнее станет, коль Сильвестр отойдет от нас! Таких умных и добрых людей, как Сильвестр и Алешка Адашев, немного... Но бывают времена, когда малоумный царедворец меньше вреда принесет царю и родине, нежели умный. Алексея тоже надо удалить. Жаль мне его, но далее ему на Москве делать нечего.
Братья переглянулись.
– А Сильвестру, – продолжал он, – оставлю я все его имущество, ему и его сыну. Царь помнит старое доброхотство. Анастасия просила меня не обижать попа. Они ее поносят всяко и называют Иродиадой, а кто же более нее охлаждает мой гнев против них? Слепые! Сколь много неразумного творят они с той поры, что пошел я своей дорогой... Так тому и быть надлежит: ступив ложно на иную тропу, нежели я, они стали все дальше и дальше удаляться от меня. Оправдываясь и клянясь в верности, они обманывают и себя и меня... Не тем ли путем дошел до Гефсиманского сада и предатель Иуда?
В этот момент в царской палате появился Вешняков. Низко поклонившись, он сказал:
– Великий государь! Отец Сильвестр поехал к дому Курлятихи. Там же с полдня бражничает его светлость князь Владимир Андреевич.
– Спасибо, иди! – кивнул Вешнякову царь.
После его ухода царь задумался.
– Предвижу я великую свару, – вздохнул он. – Не было того в мире, чтоб противные стороны кончили борьбу свою молитвами друг за друга. Не верю я молитвам Сильвестра.
Царь тихо рассмеялся.
Романовичи почтительно молчали.
– Правителю нужна рука Давида, чтоб разметать врагов своих, а я слаб, слаб... Не чувствую силы в себе. Но Бог милостив! Добрые люди помогут. Одних слуг у царя Господь Бог прибирает, других дает... Радостную весть сегодня поведал мне Висковатый: Данциг, Гамбург и другие немецкие города отказались давать Ливонии оружие... Нам легче станет.
Поднялся Данила Захарьин.
– Батюшка Иван Васильевич, надежен ли ныне Курбский? И не опасно ли то, что ты его поставил наистаршим надо всеми в войске?
Оба других царских шурина вздохнули, покачали головами, как бы подчеркивая тем самым свое единомыслие с братом.
– Вот уже два года, как мы воюем... Двадцать городов и замков в наших руках... Попытки германского императора, Литвы, свейского короля, Дании и Крыма помешать нам разбиваются о наш меч... И, как вижу, этот меч искуснее всех держит Курбский. На кого же я могу иметь надежду, как не на него? Сам я ему сказал: «Либо я, либо ты». Кроме – кого я поставлю хозяином того великого дела? Курлятев и Репнин дозволили десятку тысяч лифляндцев взять в виду всего нашего войска Ринген и истребить защитников твердыни. Не хочу думать, что то измена, а похоже.
Все трое Захарьиных опять вздохнули.
– Нашего войска впятеро было больше, как же так? – развел руками Никита. – Михаил Репнин неспроста отказывался идти на войну.
Иван Васильевич, ничего не сказав в ответ на это, налил всем вина.
Дружно выпили Захарьины, поднявшись со скамьи, за здоровье царя.
Иван Васильевич был молчалив. Иногда только отрывисто, как бы отвечая сам себе, он говорил: «Ну что ж, добро, коли так!»
Самый смелый и расторопный из братьев Захарьиных, Никита Романович, приложив руку к груди, громко сказал:
– Мудрое слово молвил государь! Есть верные рабы у царя. Вот мы!.. Скажи мне царь: влезь на колокольню и бросься оттудова головою вниз. И не буду думать я, и в сей же час Богу душу отдам за пресветлого государя...
– Мы такожде!.. Слово царя для нас равно Божьему слову, – проговорил Григорий, приложив к груди руку, украшенную перстнями.
Иван еще и еще налил вина. Видно было, что он сегодня хочет много пить. Слова шурьев ему пришлись по душе.
– Да и то сказать... Добрые люди не перевелись на Руси, и они составляют опору великую державе Российской – государя любят, государя славят, за государя умирают... Война народом моим поддержана.
Иван Васильевич выпил один, не дождавшись никого, свою чарку, стремительно поднялся из-за стола. Заложив руки за спину, он принялся ходить из угла в угол просторной палаты.
– Стало быть, вы думаете, худа не будет от расставания с такими людьми, как Сильвестр и Адашев? – тихо спросил он. И, не дождавшись ответа шурьев, сам ответил себе: – Нелегко. Тяжко! И вот теперь, в ту минуту, когда я наложил на них опалу, мне чудится, что превысил я гнев свой... Ищу вину им и с трудом нахожу ее, а найдя, не вижу тягости в ней... Но знаю, чую: расстаться нам надо!.. Жалко мне их, жалко и себя...
– Батюшка государь, но ведь есть же добрые слуги, честные, преданные тебе люди... Они заменят их! – воскликнул Григорий.
– Кто? – быстро спросил царь, остановившись среди палаты. – Уж не Алешка ли Басманов? Не Васька ли Грязной? Иль, может быть, Афонька Вяземский? Их много, таких-то. Их жалую! И буду жаловать, но рядом с Сильвестром и Адашевым никогда не поставлю! Никогда! Знаю я их! Они еще скорее обопьются славой...
Захарьины притихли. Царь с пренебрежением перечислял всех своих новых приближенных, своих любимчиков. Слава тебе, Господи, что не упомянул их, Захарьиных!
Иван Васильевич подошел к столу:
– Что же вы? Ну-ка, Гриша, наполни нам чарочки... Фряжское вино, из дальних стран привезли мне его. А наше все же лучше!
Стоя выпил свою чарку и опять стал ходить, искоса посматривая в сторону братьев царицы.
– Ты, Григорий, мужик не глупый, однако же все не то говоришь. Угодничаешь, а тебе того не надо, ты брат царицы! Пошто тебе угодничать? Да разве правому делу в государстве одни хорошие, честные люди пользу приносили?.. Никогда не было того ни в одном земном царстве... Вот у Эрика свейского Георг появился, Перссон. Хорош ли он? Христианин ли он в человечестве? Нет такого пса, который бы не постыдился назвать его своим братом, и, однако же, он у Эрика – первый человек, в канцлеры смотрит... А кто ж тот Перссон? Весь мир знает, что сыщик он, кровосмеситель и кат, и христианского ни кровинки в нем нет, человеческого тоже. Им же сильна свейская держава! А ему и всего-то три десятка годов... Так-то, Никита! Не одни добрые христиане и преданные государю люди помогают добрым государственным устройствам... Такого бы, как Перссон, и я бы не прочь иметь. Васька Грязной, Гришка, его брат, Федор сын Басманов и много их, молодчиков, воровских дел не чуждаются, девок портят, без содомлянства не обходятся... Но уже немалую пользу принесли они не токмо мне, а и всему народу! Государь должен быть справедлив во всем и, хуля врагов, не думать о добродетелях своих друзей больше того, что они имеют.
Захарьины смущенно переглядывались между собой. Им показалось, что царь о них думает так же. Стало жутко. А главное, никак не угадаешь, что сказать, чтобы государю понравилось. Ни так, ни этак! Все невпопад! На все он возражает.
– Два года войны с немцами, – продолжал царь, – многому научили меня. Война помогла мне разглядеть истинных друзей и разгадать своекорыстных. Мои воеводы, увы, думают, что скоро кончится война и настанет мир... Они жгут села и деревни и убивают безоружных. Это легче, нежели покорять. Не один раз мы били немецких рыцарей-собак, а покоренною страной Ливоню не назовет и глупец. Но я поклялся всем государям, что мир настанет лишь тогда, когда наша истинная вотчина – Лифляндия – со всеми городами, со всем нашим добром отойдет к нам! Когда это будет, один Бог ведает! Моего терпения хватит на всю войну, но хватит ли его у моих воевод? Наиболее тверд Андрей Михайлович – ему я и доверил свое войско, хотя он и адашевский друг. Он тверд, и воинское дело любо ему. Ошибаюсь я или нет, но доверять ему буду.
