– Не насмотрелся!..
Параша идет к Гедеону, гладит его шею, а украдкой косится на Герасима.
– Ну, ну! Иди! Я не буду больше на тебя смотреть! – кричит он.
– Ты думаешь, я и впрямь застыдилась тебя? – храбро пошла она навстречу Герасиму, стараясь не смутиться. – Оседлай коня! Я на море поеду. Купаться хочу.
Герасим послушно выполнил ее строгий приказ.
Параша ловко вскочила на коня и рысью поехала к морю. Несколько раз оглядывалась на Герасима, погрозила ему пальцем. Он провожал ее влюбленными газами.
Герасим мечтал, чтобы станица у моря стала прочною русской землей, где бы он всю жизнь провел с Парашею и с своими детьми, которых пока нет, но... они могут быть!..
Невдалеке, освещенный восходом, горделиво высился замок Тольсбург. Красиво развевался на нем русский стяг – стяг, с которым Герасим мысленно связывал всю свою и Парашину судьбу, свое боевое счастье и думы о долгой мирной жизни в будущем.
* * *
В Москве на Печатном дворе все оставалось по-прежнему. Иван Федоров и Мстиславец с товарищами продолжали трудиться над Апостолом.
Охима слегка похудела. Андрейку встретила она бурно. Сначала с восхищением осмотрела его статную в кольчуге и шлеме фигуру, затем крепко его обняла и поцеловала, а потом стала ругать. За что?! Ей думалось, будто он ей изменил... Она пристально глядела ему в лицо и со слезами в голосе говорила:
– У-у, бесстыжие глаза! Ишь, как смотрят!.. Пошто они у тебя красные?
– От дыма, от пыли, от ветра...
– От какого дыма?
– Постреляй из пушки, в те поры узнаешь!
Охима подозрительно покачала головой.
– Много баб видел?
– Ни одной!
– Вот ты и насмехаешься надо мной! Прежде того не было... Ты надо мной никогда не смеялся... Неужели ты не видел ни одной бабы?
– Видать видел, да што в том! – как-то неестественно зевнул Андрейка.
– А чего ж тебе еще надобно?
Глаза Охимы округлились, голос ее стал похож на шипение разгневанной орлицы.
– Охима!.. Никак, слезы?
– О Пургинэ[69], накажи его!
– Чего ревешь? Чай, я не Алтыш! Нечего меня пытать!
Охима мгновенно перестала плакать.
– Не поминай Алтыша!
– Что так?
– Мне жаль его. Он не такой, как ты.
– Вестимое дело, кабы он был такой, как я, звали бы его Андрейкой, и глаза у нег были бы такие же, как у меня, и волосы...
Охима вдруг набросилась на Андрейку, опять стала его целовать.
– Задушишь! – нарочито испуганным голосом закричал Андрейка. – Что ты! Опомнись! Пусти!
– Бестолковая я, не сердись! Нет! Нет! Ты все такой же, как и был... Такой же хороший!
– Ну, вот! А я уже собрался уходить. Изобидела ты меня!
– Ужели ты, Андрейка? Ужели это ты?
– Я самый! – гордо произнес парень и засмеялся.
– О, спасибо Богу, спасибо!
Охима прижалась к Андрейке. Он слышал ее взволнованное дыхание. Ему почему-то сделалось жаль ее. Почудилось даже, что он и впрямь в чем-то провинился перед ней.
Он крепко поцеловал ее.
– Сам царь приходил ночью к нам, будто стрелец... Думали, ночной обход.. но то был не стрелец... Все узнали его... Что было! Все на колени упали... Испугались! Он рассмеялся, велел встать всем. Смотрел на работу Федорова и благодарил его, сказал, чтоб скорее сделали книгу... А меня ущипнул на дворе... Ох, какой он! Глаза, страшные глаза!
– Ты что! Уж не полюбилась ли ему?
Охима, как бы дразня Андрейку, с улыбкой произнесла:
– Не знаю... Федоров сказывал – полюбилась! Что ж ты теперь на меня уставился? Не ради меня приходил царь. Из-за моря станки и бумага в Нарву идут... На коленях мы благодарили его.
Андрейка задумался: «Рано радоваться! Бог ведает, что будет! Дадут ли царю владеть морем? Против него и против моря уже в воеводских шатрах втихомолку ропщут. Надежи, мол, нет на такое дело. Справиться ли Ивану Васильевичу со всеми царствами? Пугают людей шептуны. Вот и выходит – постой да подожди! А пушки лить надо не мешкотно, а с усердием. Нужны хорошие, убоистые пушки! Нужно много таких пушек. И удивления достойно, как о том не думают люди».
– Ты чего нахмурился? – толкнула Охима парня. – Столь долго не видались, а ты каким-то бирюком сидишь!
– Эх ты, Охима!.. Ничего ты не понимаешь! – вздохнул Андрейка. – Сердце мое неспокойно... Нерадивы мы!
– Алтыш теперь, чать, долго не приедет? Чего же ты кручинишься?
Андрейка грустно покачал головой в знак согласия.
– Долго... Боюсь, что и совсем сгинет... твой Алтыш!
Охима вскочила от удивления.
– Што ж ты! Никак, разлюбил меня?
– Полно, Охимушка, садись!.. Не о том я! – стал оправдываться Андрейка.
– Нет! Нет!.. Говори... Надоела я тебе? – плачущим голосом заговорила Охима, теребя его за руку. – Вот какой ты! А я думала, ты хороший! Я думала...
– Постой!.. Постой!.. Полно тебе! Уймись!
– А я-то!.. Я-то, глупая!.. День и ноченьку все о тебе думала!
Андрейка совсем растерялся.
– Да слушай! – громко крикнул он, зажав уши. – Чего не чаем, то может сбыться. Вот о чем!.. Вчера из Посольского приказа подьячий Егорка приходил, сказывал такое, што я и по сию пору не могу опомниться...
Охима села за стол, закрыв лицо руками.
– Все, видимо, идет по Божьему веленью, а не по нашему хотенью, – продолжал Андрейка тихим, печальным голосом. – Войне, болтал подьячий, и конца не предвидится... Пушек много будем ковать и лить. И народу будут собирать видимо-невидимо. Будто царь имел совет с боярами, а на том совете царь так разгневался, что стало ему плохо и под руки его увели в государевы покои... Несогласие! А врагу того только и надобно... Вот что! Города берем, а что из того выйдет, коли несогласие?
– Стало быть, тебя опять угонят? – взволнованно дыша, спросила Андрея Охима.
– Да разве я о том? Глупая! Худых людей много около царя! Вот что! То одного воеводу посылает он в Ливонию, то другого, а иных в Москву возвращает... Ровности нет.
Шепотом Андрейка передал Охиме на ухо, что боярина Телятьева, того, что заставлял Андрейку стрелять плохим ядром, царь вернул с войны и будто в подклети у себя держит, пытает. А советники царские отстаивают Телятьева, наказаньем Божьим царя пугают. Особливо Сильвестр.
– Ты меня-то пожалей... меня... глупый! Что тебе боярин? Нужен он нам! Туда ему и дорога!
Андрейка махнул рукой.
– Бабе хоть кол на голове теши, она все свое.
Обнял ее крепче прежнего.
– Давно бы так-то! – прижалась Охима к нему, оживившись. – О тех делах пусть старики судят да бояре, а ты со мной...
– Чего?
– У тебя иные дела есть. Ты молодой.
Рассмеявшись, Андрейка сказал:
– Эк у тебя сердце, что котел кипит!.. Еще тот на свете не народился, чтоб ваш норов угадать...
– Буде! Ровно ребенок малый... Не угадать!..
Уходя на заре от Охимы, Андрейка, смеясь, сказал:
– Кто с вами свяжется, тот уж царю не слуга...
Охима, стукнув его по затылку, сердито проворчала:
– Опять балабонишь?! Приходи вечером... Вот и все!
Андрейка вздохнул.
– Э-эх, нам царь урок задал! Вся Пушкарская слобода над ним потеет... выдут ли такие пушки, какие требует царь, не знаю!
– Придешь, што ль?
– Ладно, приду!
– Не «ладно», а приходи! На баб не смотри! Коли увижу, худо тебе будет.
– Какие бабы? – смеясь, переспросил Андрейка. – Кроме пушек, я ничего не вижу. Пушки больше всего люблю!
Охима так сердито покачала головою, что Андрейке показалось, будто и на пушки ему нельзя смотреть.
«Ну и ну! Хоть бы Алтыш скорее приехал!» – усмешливо подумал он.
* * *
За окном изморось. Серенький денек. Иван Васильевич сидит в своей рабочей палате, окруженный посольскими дьяками. Перед ним на широком нарядном пергаменте крупными черными завитушками раскиданы строки письма датского короля Христиана. В них тревога, гнев, мольба.
