Басманов продолжал:
– А Якима Крумгаузена и прочих нарвских купцов не троньте. Беду наживете! Тут царево дело. Государь ведает...
Колычев шепнул соседу, боярину Разладину, в ухо: «Измена!» Разладин в ухо же ответил: «Изменив древности, долго ли изменить родине?»
И вдруг глаза Колычева встретились с черными игривыми цыганскими глазами чернокудрого Василия Грязного. Вспомнилась зимняя ночь в Москве, пыточный подвал... Никита Борисыч приветливо кивнул головой Грязному... Тот еще приветливее ответил ему. Колычеву это польстило.
«Что за человек? – подумал он. – Ведь такой красавец и такой весельчак! Только бы ему потешать бояр на пирах, а он... трется около дворца, ужом вьется, извивается, прислуживается! Удивительно!»
Воевода Бутурлин, рыжий великан, хриплым от неумеренного пития голосом провозгласил:
– Задор бывает, когда силы не хватает... А у нас сила есть! Слава Богу!
Худощавый, с раскосыми глазами, богато одетый, князь Афанасий Вяземский, вытянув худую шею из кольчуги, смеясь сказал:
– Сколько бы мы тут ни толковали, а умнее царя все одно не будешь!.. Клянусь в том!
После совета, расходясь по своим шатрам, бояре липли к Колычеву: вздыхали, сочувствовали ему.
– Так уж у бояр, стало быть, своей головы и нет? Басманов, Вяземский, Бутурлин, Куракин – ласкатели царские, льстятся к нему, говорят не то, что думают... Выслуживаются...
Колычев, испуганно оглядываясь по сторонам, шептал с беспокойством:
– Домовой меня толкнул! И чего я вылез? Кто меня спрашивал? Будьте добреньки, братцы, отойдите от меня... Не подумали бы о нас чего... Не надо казать вида, что мы заодно... Спорить нам друг с другом надо, ругать друг друга матерно... Сам Андрей Михайлович Курбский сердится, коли к нему жмутся его друзья... Схлыньте от греха! Бог с вами! Не прогневайтесь!
* * *
Ратники не раз хватались за оружие, чтобы ответить ливонцам ударом на удар, но воеводы Куракин, Басманов, Бутурлин и Адашев стояли на своем: «Нельзя, покуда от царя не прибудут гонцы».
Народ умолял Куракина на коленях, чтоб тот дал приказ пушкарям открыть огонь по Нарве, надо «немчина» проучить!
Куракин теперь был спокоен. На его губах даже появилась улыбка, когда к нему пришли с жалобами на ливонцев посадские. Был он дороден видом, широкоплеч, высок, с пышными седыми кудрями и говорил хмуро и вразумительно: «Не время! Обождите! Не время!»
Посадские ворчали:
– Собака и та ласковое слово знает, добро помнит... А немцы все позабыли и Бога позабыли... Уж мы ли их не уважали! Мало ли они, дьяволы, от нас поживились. И город-то наш – Ругодив. Чего же на них смотреть? Чего терпеть?
Воеводский дьяк Шестак Воронин смеялся:
– Водяной пузырь недолог. Надувается, надувается, да и лопнет! Так и Нарва, так и немцы. Потерпите, братцы!
Ходить по улицам страшновато. А уж как хотелось бы спуститься на набережную да полюбоваться водопадом и рекою!
Лед тронулся. Глухо, наваливаясь одна на другую, со скрипом медленно движутся большие льдины. Шелестят обломки их, буравя каменные оплечья берегов. На некоторых льдинах уплывают к морю трупы, конская падаль, изрубленные шеломы, сломанные сабли... Это с верховьев Наровы. Солнце целые дни освещает пустынные окрестности.
Жители Ивангорода, в страхе творя молитву, на все это смотрели издали: из окон, с чердаков, с башен, с колоколен. А уж как обидно встречать весну украдкой!
Андрейке выпала доля и того хуже. Весь обвязанный, в темном углу монастырской кельи, он метался в жару, бредил... Бредил какою-то громадной пушкою, которая должна сметать всех врагов Москвы...
– Полпуда зелья! – кричал он. – Клади! Сыпь Чего зеваешь?! Полпуда!..
Герасим не отходил от него. Нашли лекаря, еврея, сбежавшего в Ивангород из свейской земли. Лекарь успокаивал Герасима, уверяя, что Андрейка выживет, поил какими-то травами, делал раненому перевязки, заботливо ухаживал за ним.
Сами воеводы: князь Куракин и Басманов, однажды навестили московского пушкаря. Слух и до них дошел о «смышленом мастере», коего сам царь наградил ефимками за стрельбу.
Басманов обещал хорошо заплатить лекарю, если он вылечит Андрейку.
Томительно тянулись дни в Ивангороде. Каждый чувствовал себя в осаде. Никуда спокойно, беззаботно показаться нельзя.
Базары опустели. Ощущался недостаток в мясе, хлебе. Стали ловить голубей – их есть. «Грешно, да ничего не поделаешь!» Вот уже скоро две недели, как тянется эта нудная, убогая жизнь у ивангородцев. А гонцов от царя все нет и нет.
Иногда Андрейка по ночам бредил Охимой. Кричал, сердился. Герасим почесывал затылок, покачивая в задумчивости головой. Конечно, у него, у Герасима, есть своя невеста, Параша... Но ведь Андрейка ничего не говорил. И вдруг... Охима!
Долго думал Герасим об этом, сидя около постели товарища. Снова поднялись мысли о плененной ливонцами Параше. Жива ли она? Что с ней?
Сердце Герасима было полно ненависти к немцам. Трудно становилось дышать от гнева при мысли о тех обидах и несправедливостях, которые чинили ливонские власти на рубежах, где он служил в сторо́же. А теперь и вовсе!.. Где же это слыхано, чтоб стрелять в тех, кто с тобой не воюет? Где же перемирное слово! Параша! Андрей!.. О, если бы царь дал приказ!.. Этого приказа с нетерпением все ждут, все ратные люди в Ивангороде. Народ истомился! Бессильная ярость тяжелее стопудовой ноши... Окаянные немцы!
В войске уже ропот пошел на Басманова, на Куракина, Бутурлина, Адашева. Кто-то посеял в народе сомнение: «Уж не измена ли?!»
По вечерам в углу, где лежал Андрей, нудно трещала лучина в светце, шипели угольки, отстрекавшие в подставленную лоханку. Угольки, попавшие в воду, кружились на поверхности, чадили.
Сквозь полумрак Герасиму видно было бледное, неживое лицо товарища. Душили слезы. За что? За что проклятые немцы хотели убить Андрюшу? Что он им сделал?
* * *
Не получая отпора, рыцари чувствовали себя героями! Целые дни верхами разъезжали вместе с конными ландскнехтами по улицам, вооруженные с головы до ног. Женщины прятались, страшились насилия. Кое-где на виселицах видны были повешенные русские пленники.
Сами ратманы, пробовавшие остановить расходившихся рыцарей, – Иоахим Крумгаузен и Арндт фон Деден, – опасались нападения воинственно настроенной толпы, заперлись у себя дома и уже не делали попыток обуздать нарвское дворянство.
Фогт Эрнст фон Шелленбург возглавлял рыцарство. Но все же приходилось и ему задумываться о дальнейшем. Ведь даже самый глупый человек понимал, что беспричинный обстрел Ивангорода не пройдет даром. Не таков царь Иван! Не таковы московиты!
Немцы с большой тщательностью принялись укреплять замок. На башню «Длинный Герман» втащили пушки. По стенам замка расставили много орудий; углубили рвы вокруг замка. О посаде же, окружавшем Вышгород (замок), застроенном почти сплошь деревянными домами, у рыцарей и заботы не было.
Простой народ понял, что замок в случае осады станет убежищем только рыцарей и дворян, а городское население будет брошено в жертву неприятелю. Рыцари боялись своего народа, простых посадских людей, которые часто бунтовали в ливонских городах.
Так нередко случалось и в прежние войны. Именитое дворянство и купцы прятались в крепости со своими слугами и любимчиками, а посадский народ оставляли незащищенным.
Среди обывателей и теперь поднялся ропот.
Рыцари и ландскнехты бросали недовольных в подземелье, заковывали их в цепи и пытали, выдергивали языки, замуровывали в кирпичные стены замков, рубили головы.
Параша оказалась на положении узницы. Кларе велено было запирать ее на замок; кроме воды и хлеба, ничего не давать. Параша узнала от Клары, что Колленбах не вернется в Нарву. Он будет жить в Тольсбурге, пока не кончится война. Пастор Бальтазар просил фогта отпустить Парашу на волю, в Ивангород. Фогт ответил, что ему дан свыше приказ, чтоб иностранцев из Нарвы не выпускать, пока на то не будет особого распоряжения.
