Эпиграфические памятники начала XII в. предстают как явления сложного, синтетического порядка, разносторонне отражающие состояние современной им письменной традиции — от исторической, житийной прозы, жизнеописаний и религиозно-философских сочинений до художественной параллельной прозы, стихов, песен. В надписях на стелах запечатлены образы идеального правителя, военачальника, буддийского деятеля. Они изображаются в официальных ситуациях и в моменты великих свершений. Жизнеописания обычно имеют буддийское религиозно-философское вступление («Десять тысяч частей есть растворение Единого») и описательную часть, в которой вопреки буддийскому миросозерцанию живо ощущается интерес к биографии и истории, образно воспроизводятся подвиги и деяния тех или иных исторических лиц. Фап Бао, сподвижник полководца Ли Тхыонг Киета (1019—1105), сообщает, что знаменитый военачальник «телом был погружен в заботы бренного мира, а сердцем устремлен к учению Будды» и что под его водительством «воины захватили три уезда и двенадцать крепостей с легкостью такою, будто гнилые сучья срывали они на деревьях».

Пафосом укрепляющейся вьетнамской государственности, сознанием собственной силы дышат строки «Указа о перенесении столицы» («Тхиен до тьеу») ^[6]правителя Ли Тхай То, написанные в 1010 г., в период становления и укрепления вновь обретенной Вьетнамом независимости.

Та же идея могущественного государства утверждается в стихотворении полководца Ли Тхыонг Киета. Согласно преданию, в 1076 г., перед победоносным сражением с китайскими войсками, он обратился к войску Дайвьета (Вьетнама) со своим знаменитым четверостишием, близким по духу монументально величественному стилю «Указа о перенесении столицы»:

Горы и реки Полдневной державы —

владенья властителя Юга.

В книге небесной рубеж обозначен,

царства любая округа.

Как осмелились вы, супостаты,

вторгнуться в наши пределы?

Вас ожидает разгром позорный,

придется незваным туго.

(Перевод А. Ревича)

В энергичном ритме стихотворения суровый военачальник выразил свое понимание патриотизма, в его представлении неотделимого от верноподданничества и презрения к врагу, который нарушает волю неба и потому заслуживает кары. Характерно, что конфуцианское понятие «веление неба» заменено в стихотворении конкретно-образной даосской «Книгой небес», речение из которой служит идеологическим оправданием нерушимости границ Дайвьета.

Иной стиль, эмоционально-философский, с характерной аллегоричностью, присущ стихам буддийских священнослужителей, в которых запечатлено тонкое понимание красоты природы и раздумья над бренностью человеческого бытия. В первые века после освобождения от китайского ига вьетнамские государи опирались на авторитет буддийской церкви, ибо провозглашавшиеся ею устои — призыв к непротивлению и аскетизму во имя достижения нирваны — умело использовались феодалами. «Когда он свой посох поставил в столице, крепость государя стала тверже на земле», — писал государь Ли Нян Тонг (1066—1128) в стихотворении о священнослужителе Ван Хане.

Проповедуя бренность всего земного, буддийские священнослужители в своих стихах-поучениях (своеобразных поэтических резюме проповедей) использовали образно-ассоциативные определения буддийских философских сентенций, поскольку именно такие определения представлялись путем постижения истины. Поэт-монах видел свою цель в том, чтобы поучать. Стихотворное произведение монаха Ван Ханя (XI в.) так и называется — «Поучение к послушникам» («Тхи де ты»).

С молнией сходна бренная плоть,

миг — и вот ее нет.

Луч травяной, расцветший весной,

осенью вновь раздет.

Взлет и паденье шлет нам судьба,

их бесстрашно прими.

Словно роса на метелках трав

каждый расцвет и отцвет.

(Перевод Арк. Штейнберга)

Этот образ росы на травинке, который символизирует призрачность бытия, явно пришел из литературы Индии, хотя, возможно, через посредников. Его мы обнаружим в поэзии многих стран Южной и Юго-Восточной Азии.

Стихов-поучений о нирване, тщете и суетности мира писалось в то время немало. По подсчетам современного литературоведа Динь За Кханя, большинство авторов известных нам произведений, оставшихся от времени династии Ли, — буддийские священнослужители. Но отсутствие в произведениях упоминаний о вере в тантрические идеи об аде, западном рае и других моментах, связанных с «вульгарным» буддизмом, само по себе является указанием на то, что во Вьетнаме тогда активно воспринималась буддийская философия, и очевидно не только буддийская: отзвуки древнекитайского учения о первоэлементах весьма отчетливы в одном из ранних вьетнамских стихотворений, написанном на рубеже X и XI вв. буддийским монахом Нго Тян Лыу (959—1011):

Древо огонь таит, изначально храня.

Множество раз рождается он изнутри.

Как утверждать, что в древе не скрыто огня?

Вспыхнет огонь, лишь древо о древо потри.

(Перевод Арк. Штейнберга)

При очевидной теснейшей связи с религиозным миросозерцанием поэзия буддистов довольно рано обнаруживает тенденцию к «обмирщению», и вместо образа проповедника в ней появляется образ автора, хотя это поэт-монах. Его духовный мир находит отражение в стихах, передающих, наряду с переживанием, лирическим пейзажем, еще и буддийскую сентенцию. Во второй половине XI в. в монастырях рождались не только стихи о бренности земного. Любовью к жизни, тонким лиризмом веет от стихотворения священнослужителя Ман Зиака (1051—1096) «Снедаемый недугом, обращаюсь ко всем» («Као тат тхи тюнг»):

Весны проходят, сотни цветов опадают,

Сотни цветов распускаются с новой весной.

Мирские деянья перед глазами проходят,

След прожитого ложится густой сединой.

Не утверждай: весна отошла безвозвратно.

Веточка маи снова цветет предо мной.

(Перевод А. Ревича)

К концу XI — началу XII в. образы природы уже перестают быть лишь поэтическими тропами и символами, связанными с религиозным содержанием, — они присутствуют в описаниях обыденных картин человеческой жизни. Вот, например, строки, созданные священнослужителем Кхонг Ло (ум.1119):

Рыбарь забылся сном — никто его не окликнет.

А заполдень пробудился — весь челн уж наполнен снегом.

Его стихотворение «Выражаю чувства» («Нгон хоай»), последняя строка которого свидетельствует о зарождающейся вере в силы человека, утверждает принцип активности в жизни.

Весь день утешаюсь в хижине горной,

отрада моя проста.

Порой с вершины скалы одинокой

протяжный крик издаю,

И леденеет от этого крика

великих небес пустота.

(Перевод Арк. Штейнберга)

Буддийский священнослужитель Куан Нгием (1121—1190) обращается к стихам уже для того, чтобы отвергнуть буддийские сентенции и утвердить поэтический мотив, в котором ощущается, как и у Кхонг Ло, могучее дыхание жизни:

К Небу стремится истинный муж

каждым порывом души.

Не обязательно должно ему

Будде идти вослед.

(Перевод Арк. Штейнберга).

До нас дошли косвенные свидетельства о широко развитой песенной культуре X—XII вв., которая процветала и при дворе. Пышные театрализованные представления устраивались в присутствии двора, о чем свидетельствует упоминавшаяся надпись на стеле при пагоде Дой: «И выстроили в ряды небожителей, спустившихся в бренный мир, которые огласили округу звонким пеньем во славу подвигов пресветлого государя. И красавицы появились на лотосовом помосте, в лад изгибаясь, приближаясь и удаляясь». Существовал также своеобразный театр кукол на воде (сценой служила поверхность бассейна или пруда, такие водоемы до сих пор сохранились при храмах). Разыгрывались сценки на сюжеты мифологии и преданий.