Великий княже Всеволоде!
Не мыслишь ты прелетети издалеча
Отня злата стола поблюсти?
Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,
А Дон шеломы выльяти!
Так обращался автор к Всеволоду Суздальскому, Ярославу Галицкому, Роману Волынскому, превосходившим по своему могуществу Святослава Киевского, а также к другим отдаленным князьям, предлагая им «поблюсти» Киев, выступить за южнорусские княжества — «за землю Русскую, за раны Игоревы», не замечая того, что между их княжествами существовали глубокие противоречия, возрастали тенденции объединения русских земель вокруг собственных центров, а также проявлялась незаинтересованность в усилении Киева и собственно Руси (Среднего Поднепровья).
Гиперболический призыв к единению князей требовал соответственной гиперболизации «побед» половцев: «по Русской земли прострашася половцы, аки пардуже гнездо». Но современники знали, что даже после поражения Игоря ханы не смогли далеко продвинуться (Кончак дошел только до Переяславля, Гзак — до Путивля), и их набеги были отражены ограниченными силами нескольких младших южнорусских князей, без участия основных сил Святослава и Рюрика, не говоря уже обо всех тех далеких 11 князьях, которых автор «Слова» хотел созвать в Киев. Игорь и его родственники погубили дружины, но сами вернулись из плена невредимыми, возобновив свой старый союз с Кончаком и породнившись с ним.
Идейная сила «Слова» состояла в том, что оно пыталось противостоять политической действительности с позиций в данных условиях хотя и несбыточного, но высокого идеала. Обращаясь духовным взором в отдаленное прошлое, автор скорбел о том, что нельзя было навеки закрепить могущество Киевской Руси времен «старого Владимира». Подобно тому как летописец Нестор, всматриваясь в историческое предание, возвысился до осознания национальной общности славян в ту эпоху, которая не давала политических поводов для такой широкой концепции, автор «Слова» глубже своих современников почувствовал отрицательные последствия феодальной раздробленности в то время, когда это историческое явление продолжало развиваться и было необратимым. Столкновение высокого идеала с печальной действительностью обусловило то органическое слияние в «Слове» гражданского пафоса с поэтической одухотворенностью, которое утвердило его среди лучших эпических памятников мирового Средневековья. А призыв «За землю Русскую» получил впоследствии непреходящее национальное значение.
«Слово» было создано, по-видимому, как произведение уже отмиравшего и постепенно сближавшегося с литературой устного дружинного эпоса вскоре после завершения военных событий 1185 г., когда князья вернулись из плена, наступил мир с половцами, вновь возникла радость — «Страны ради, гради весели». В киевской «гриднице Святославли» настало время веселья («А мы уже, дружина, жадни веселия!»), пира и песни о подвигах («Певше песнь старым князем, а потом молодым пети»). Героическая песнь «славы» («Князем слава а дружине!») вступала в свои права, нисколько не считаясь с реальностью (с поражением князей-неудачников), — «Слава Игорю Святославичю, Буй-Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!». Владимир Игоревич женился на Кончаковне (у них уже родился сын Изяслав — внук Игоря и Кончака), но это не мешало поэту осуждать Кончака как «поганого кощея». Все пережитое, включая настоящее и прошлое, битвы, назидания («злато слово»), союзы и браки князей и ханов, попадало под власть эпической фантазии, от которой слушатели не требовали, чтобы она выдавала себя за действительность. Автор «Слова», очевидно, был богатым феодалом, поэтом-певцом князей Ольговичей («Ольговичи, храбрыи князи», «Ольгово хороброе гнездо») и жил в Киеве при дворе старшего в их роде Святослава. Видимо, он считал себя «внуком» их же родового певца Бояна Вещего, «соловья старого времени». Боян помнил «первых времен усобице», что не мешало ему князьям «песнь творити». Точно так же поступил и автор «Слова», когда он применил эпические традиции Бояна к своей современности. Однако окружавшая автора обстановка постоянных внутренних войн, княжеских измен и предательств обострила его критические взгляды. Поведение младших Ольговичей (Игоря и др.) автор, с одной стороны, назидательно иллюстрировал аналогией с войнами их деда Олега, а с другой, как и Боян, сочетал эту критику с прославлением тех же князей. Такая позиция автора была закономерной в пределах политических и родовых взаимоотношений Ольговичей, которые традиционно поэтизировались в их собственной более чем вековой дружинно-придворной эпической поэзии.
К. Маркс обратил внимание и на другую важную идеологическую особенность «Слова», во многом объясняющую характер его архаичной для своего времени идеологии и поэтики: «Вся песнь, — писал он, — носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 29, с. 16). Мироощущение «Слова» отличается как раз такими качествами, с которыми ожесточенно боролись древнерусские церковники и которые они метко называли «двоеверием». Как это свойственно всему средневековому эпосу Европы, «Слово» прославляло князей и дружины, сражавшихся «за христианы на поганыя [т. е. языческие — половецкие] полки». Но в «Слове» нет типичной для современного ему летописания религиозно-провиденциальной концепции, объяснявшей междоусобные войны князей и военные набеги половцев при помощи церковных представлений о «грехе» и возмездии за него — «гневе божьем». В этом «Слово» существенно отличается от двух летописных повестей о походе Игоря.
«Слово» вступило в прямое противоречие с литературным процессом второй половины XII в., как только поэт воспел языческих богов, образы которых были органично связаны и с его идеалами, и с эпической традицией. Велес, Даждьбог, Стрибог и Хорс, как и другие боги, давно (в конце X в.) ниспровергнутые Владимиром, а затем неоднократно отвергавшиеся (в качестве «бесов») церковно-учительной литературой, угрожавшей адскими муками всем в них верующим, вдруг выступили в «Слове» в качестве славных предков его героев, символов небесных сил и стихий, действующих в сюжете. Еще более архаичный характер имела излюбленная поэтом анимистическая символика природы, участвующей в событиях. При наступлении «русичей» «влъци грозу въсрожат [...] орли клектом на кости звери зовут», при их поражении «ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось». Не были свойственны литературной традиции и прочные поэтические связи «Слова» с фольклором. В духе устной поэзии автор сравнивает битву с пиром («...ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую»), с посевом («Чръна земля под копаты костьми была посеяна, а кровью польяна»), с жатвой («На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными»). «Слово» нередко пользуется постоянными эпитетами фольклора: «красныя девкы», «серый волк», «шизый орел», «черный ворон», «чистое поле». Литературно-риторические реминисценции, встречающиеся в «Слове» («Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы», «аминь»), занимают в его стиле второстепенное место. Они могли быть свойственны высокопрофессиональной и культурной среде княжеско-дружинных поэтов-певцов, возможно, вносились в произведение впоследствии, при его записи и частичной литературной обработке.
Титульный лист первого издания
«Слова о полку Игореве»
Поэтическая природа «Слова» находит историко-литературное объяснение и в том, что традиции русского княжеско-дружинного эпоса были связаны с еще более архаичным ханско-родовым эпосом половцев. Южнорусские княжества имели давнюю историю взаимоотношений с тюркскими народностями. Князья расселяли на своих «украинах» (пограничных зонах) торков, ковуев и других тюрок для защиты тоже от тюрок — половцев. Но именно с половцами древнерусские феодалы вошли в наиболее близкие отношения: это были частые войны и союзы, совместные походы князей с ханами против других древнерусских князей, династические браки восьми князей с дочерями ханов. Эти длительные связи (с 60-х годов XI в.) привели к тесному соприкосновению культур древнерусской и древнетюркской, особенно в феодальной среде. Породнившись, князья и ханы, как и все их русско-половецкие придворные и воины, продолжали по обычаям Раннего Средневековья рассматривать свои военные подвиги как деяния «внуков» (потомков), соразмерные легендарной «славе» их «дедов» (предков). В «Слове» вспоминаются реальные деды его героев Игоря и Кончака (князь Олег и хан Шарукан), а сами герои — внуки — оказываются одновременно и родственниками («сватами»), и врагами. Параллельно с эпосом о князьях, в частности об Ольговичах, создавался половецкий эпос о ханах Шаруканидах, в котором воспроизводилась своя родовая история: там действовали Шарукан Старый, его сыновья Сырчан и Отрок со своим родовым певцом Орем и тот же Кончак Отрокович. Но поскольку исторические «деды», а за ними «отцы» и, наконец, «внуки» (князья и ханы со второй половины XI в. до 80-х годов XII в.) оказались прочно связанными по-разному перекрещивающимися кровнородственными отношениями, то более чем вековая эпическая традиция обеих народностей неизбежно сближала и тех самых дальних легендарных предков, которых продолжали высоко чтить их «внуки», т. е. языческих славянских богов и шаманских половецких тотемов. Иранско-тюркский Див, защитник половцев в «Слове» («Див кличет [...] велит послушати»), вошел в языческо-славянский пантеон «украины», заняв место перед Перуном и Хорсом. А славянский Стрибог стал в «Слове» покровителем половцев: когда они наступают, «ветри, Стрибожи внуци, веют [...] стрелами на [...] плъкы Игоревы». Силы самого Игоря и его группы считались тоже «внуками» другого покровителя — «вьстала обида в силах Дажьбожа внука», а Даждьбог, как известно, стоял рядом со Стрибогом в старинном пантеоне Владимира (980 г.). Столкновение «русичей» и половцев поэтизировалось как война родственников-«сватов» («сваты попоиша»), каковыми и были Игорь и Кончак; как битва, в которой противостоящие «внуки»-«сваты» порознь вдохновлялись двумя их общими, но разошедшимися в данном случае божественными «дедами». С таким же успехом героев «Слова» украшала и половецкая мифология. Поэт Ольговичей не мог забыть о русско-половецком происхождении этого рода: бабушка Игоря и Всеволода (жена их деда Олега) была дочерью хана Осулка. На этой основе младшие Ольговичи получают героические характеристики, связанные с символикой половецких тотемов волка и быка. Во время побега Игорь (заключивший союз с Кончаком и стремившийся независимо от Святослава восстановить свое феодальное положение на Руси) пользовался покровительством волшебного тюркского волка — «скочи [...] босым влъком». Это уподобление совпадало по значению с именем одного из знакомых героям «Слова» ханов — Башкорт (Матерый Волк). Храбрейшему из Ольговичей, Всеволоду, было присвоено почетное прозвище «Буй Тур», или «Яр Тур», восходящее к другому половецкому тотему и имени — «Телебуга» (Бешеный Бык). Возможность присвоения двум братьям этих метафор, восходящих к разным тотемам, свидетельствовала уже о стадии поэтической символизации старых родовых верований.
