- А с чего ты взяла, что Тагир может претендовать на трон? Ведь законы Мададжики...

- Законы Маладжики! Да что ты понимаешь, глупый мальчишка. Там, где есть жажда власти, закон не значит ничего.

- Ты видишь жажду власти в Тагире?

- А ты - нет? Ты ведь не меньше моего провёл в его постели. Он только и умеет, что брать, брать, брать. Против отца он пойти не посмеет, но когда Сулейна не станет, волк вспомнит, что он волк.

Умная женщина... умная и опасная. Права ли она? В последнем их разговоре Тагир вполне определённо высказался насчёт будущего Маладжики. Он не пойдёт против братьев, если только они его к этому не вынудят. И всё-таки Субхи опасалась его. Опасалась настолько, что торопилась убрать с пути.

- Если он такой властолюбец, почему ты выбрала Руваля, а не его? Ведь Тагир влюбился в тебя. Это тебе удалось.

- А ты знаешь, чего мне это стоило?! Он больше года видел во мне только плоть для утех. И сейчас увлёкся потому лишь, что я смогла разбудить в нём ревность. Но он быстро ко мне остынет, и с чем я останусь тогда? Волком нельзя управлять. Ты разве этого ещё сам не понял, глупый наложник?

Управлять? Нельзя, да. Тут она права. Тагир слишком капризен, непредсказуем, своенравен - им нельзя управлять, как нельзя управлять ветром. Не управлять, но направить... Можно построить мельницу, и ветер сам станет служить во благо.

Как хорошо, что Субхи-ханум, при всём её разуме, этого не сознаёт.

- Я тебя понял, женщина, - сказал Алем. - А теперь я уйду. Ты никому не скажешь о нашем разговоре, а я никому не расскажу про подушку. И знай: пока я рядом с Тагиром, Руваль не убьёт его. Ещё не поздно тебе одуматься. Ты выбрала для себя мужчину, так не позорь его, не подстрекай на братоубийство. Аваррат этого не простит.

Он поднялся, резко дёрнул покрывало, опутавшее тело Субхи, освобождая её. И прежде, чем она успела выпутаться, прыгнул в окно - только тень его скользнула по расписанной фресками стене.

Через неделю ибхалы снова выступили в поход во славу владык Маладжики. И вёл их снова Тагир - они негласно признали его своим командиром, а Сулейн-паша, так же негласно принимая их выбор, официально назначил младшего принца иншаром над отрядом ибхалов. Иншар Ниюб, под началом которого оставались десять тысяч воинов-маладжикийцев, кусал усы, но возражать не смел. Тагир увёл ибхалов на запад, к Таркишану, откуда доносились всё новые тревожные вести о разгуле кочевых племён, которые теперь нападали не только на деревни, но и на целые города, сжигая всё на своём пути.

Алема же снова оставили дома. Он подозревал, что это случится, хотя до сих пор не мог понять, почему Тагир так поступает. В поход отправились все ибхалы, даже повар Хишам, каждый скакал на боевом коне и нёс ятаган на боку. Алем в последние дни перед походом избегал своих братьев ещё усиленней, чем обычно - ему не хотелось слышать их насмешки, видеть их презрительные, осуждающие, а то и жалостливые взгляды. Но нет, ибхалы не знают жалости ни к врагам, ни к братьям. Раз Алем оказался там, где оказался, значит, таков его выбор, его жребий и воля Аваррат. Впрочем, открытых насмешек себе ибхалы тоже не позволяли - не в последнюю очередь потому, что Алема взял к себе в опочивальню не кто-нибудь, а сам принц Тагир, которого ибхалы успели полюбить, как родного отца.

Они очень любили его, это правда... и он отвечал им тем же. Алем имел много возможностей наблюдать за ним - Тагир часто посещал тренировки, вставая лицом к лицу с ибхалами, поил их вином, хлопал по плечам, водил в набеги. Должно быть, что-то в их первобытной простоте и свирепости оказалось созвучно чувствам, живущим и в нём самом. Он был довольно простым человеком, этот младший принц Маладжики - его потребности низменны, желания просты, а помыслы чисты, как слеза младенца. Он жил по зову плоти и голосу чести, и ничего другого знать не хотел. На помощь Таркишану он пошёл потому, что считал это правильным - а разве может быть лучший правитель, чем тот, кто поступает так, как велит ему сердце? Чем больше Алем думал об этом, чем дольше наблюдал за своим господином, тем больше в этом убеждался.

Однако Субхи-ханум ошибалась в одном: в Тангире не было жажды власти, не было хоть сколько-нибудь явного честолюбия. Ему не хотелось славы, поклонения, золота, ему хотелось только вина, славной сечи и плотских утех. И при всех его недостатках, при всех пороках, которым он так легко отдавался - он был куда более достоин трона, чем гневливый бестолковый Руваль и размазня Каджа. Он мог бы вернуть величие Маладжике - и в руках у него находилось орудие для этого: его ибхалы. Их всего шестьдесят три человека против десяти тысяч маладжикийцев, но подступы ко дворцу паши они займут и удержат без труда. Сулейн-паша немолод и нездоров, можно даже не дожидаться его кончины... Тагир сумеет взять власть. Но захочет ли? И если нет, то как заставить его захотеть? И самое главное - а готов ли он в самом деле взвалить на плечи такую ношу?

Обо всём этом Алем, конюшенный мальчик-раб и наложник принца, думал дни напролёт, вычищая коней, и ночи напролёт, лёжа рядом с похрапывающим Тагиром. Когда пришел приказ выступать, Алем не стал спорить. Он снарядил принцу коня, и раздал коней своим братьям, ни один их которых, выводя свою лошадь из конюшни, не глядел Алему в глаза. Осталась только быстроногая Песчаная Буря, которая. как на беду, на днях захворала. Алем щедро натёр ей бока смесью угля и мела, чтобы выглядело как пятна лишая, и к бедной лошади никто и близко не подошел, хотя она вовсю ржала и била копытом, рвалась на волю. "Тише, милая, потерпи", - шептал Алем, а когда войско во главе с Тагиром ушло и пыль, поднятая ими, осела на горизонте, он вывел Песчаную Бурю неосёдланной из конюшни и вскочил на неё, сжав коленями её горячие бока.

- Н-но, пошла!

Он впервые выехал за пределы лежбища Аваррат, и горячий ветер пустыни, швырнувший горсть песка ему в лицо, пробудил в нём волну восторга. Алем стегнул кобылу нагайкой, посылая в галоп - он хотел нагнать отряд к ночи, чтобы незаметно влиться в него во время стоянки.

Алем уже позабыл, каково это - скакать во весь опор сквозь бескрайний простор из песка и неба, и настолько отдался этому чувству, что все остальные его чувства притупились. Только этим можно объяснить, почему он не сразу услышал шорох песка под копытами ещё одного коня, приближающегося к нему сзади. И даже услышав, обернулся не сразу - а ровно за миг перед тем, как стало слишком поздно.

Далибек налетел на него, как смерч. Алем успел увидеть лишь занесённую над головой руку с ятаганом и звериный оскал, одновременной устрашающий и счастливый. Ятаган рубанул воздух у Алема над ухом, рассек плечо и вонзился в круп лошади. Песчаная Буря истошно заржала, загребла подкосившимися ногами и рухнула на песок, придавив Алема собой. Если бы она была оседлана, тут бы Алему и наступил конец - ноги застряли бы в стременах, лука седла впилась бы в живот, окончательно лишив шанса освободиться. Но сейчас между ним и свободой была лишь лошадиная шерсть, скользкая от хлынувшей крови. Алем извернулся, щурясь от песка, летящего ему в лицо из-под копыт коня Далибека, гарцевавшего рядом. Далибек спешился и бросился к Алему, чтобы довершитьначатое. Алем извернулся снова, оскалившись от напряжения, пополз, извиваясь, словно змея под палящим солнцем - и выскользнул, высвободил ногу из-под горячей туши, и следующий удар, метивший ему в голову, пришёлся в песок. Откатившись от бьющейся в агонии лошади, Алем вскочил и обнажил ятаган.

В следующий миг от скрестившихся клинков брызнули искры. Далибек был силён, и мощь его удара послала вспышку боли Алему в плечо. Но он даже не глянул на свою рану, выскользнул из-под вражеского клинка и выпрямился в полный рост. Теперь они шансы сравнялись, и Алем почувствовал, как его губы раздвигаются в медленной холодной улыбке, не отражающейся в глазах.

Они с Далибеком не раз дрались друг с другом на тренировках. Будь один из них явно сильнее другого, дело давно кончилось бы чьей-то смертью. Но они стоили один другого, или почти стоили - Далибеку давала преимущество напористость и свирепость, которая сделала его шим-ибхалом, а Алему - неспешная осмотрительность, которая позволила дожить до шестнадцати лет, будучи даже плохим ибхалом.