СТРАНСТВИЕ В СЕРДЦЕВИНУ РОЗЫ
И снится мне... Все снится мне Эллада,
Прапамяти рубеж,
И клинопись кристально-острых складок
Твоих одежд,
Раздутых ветром на античной вазе,
Расколотой уже напополам.
Помилуй Бог, все это было разве?!
Но только там
Была сама собою я
и просто
Ходила по земле.
Одежду, ниспадающую розой,
Оставив на скале,
Плыла я в полосе густого света,
Восставшего столпом
Пылающим...
И в одеянье этом
Входила в каждый дом...
И все плыла в закате и восходе...
И так уж повелось,
Что все мы в сердцевину розы входим,
Пройдя насквозь
В снах мирозданья круги -
не отпрянув! -
Хоть луч, хоть меч!
Горячую багряную изнанку
Срывая с плеч!
* * *
Погоди... еще о самом главном
Я скажу тебе - глаза в глаза...
Изогнулась вся улыбкой фавна
В окнах виноградная лоза.
Если умирать - умрем на юге!
Под ногами - музыка горит!
Колокольчик медный в рваном ухе
У цыгана пьяного звенит.
Так живешь себе светло и славно,
Бережешь и честь свою, и сан.
Но приходит гость с улыбкой фавна.
- Странник, - говорит, а сам, а сам...
Голубей пускает он из уха,
И звенит, звенит его серьга.
И поклоны бьет ему старуха,
А на нем - козлиные рога.
Да и весь увит он виноградом,
И с рогами дьявольски хорош.
Он поет, что верным будет братом,
А продаст, наверно, ни за грош.
На порог бы прежде не пустила,
Ну, а тут забыла срам и стыд.
И откуда в нем такая сила?!
Под ногами музыка горит!
Отчего, о Боже, с нею вместе
Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!
Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.
Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы - божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.
А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то - музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!
ПАН
Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...
Сколько изопью из этой чаши -
Столько и продлишься ты в ответ,
Странник веселейший и горчайший
И раздастся песня в этот миг
Там, где в золотых глубинах сада,
Так по-детски спит у ног твоих
Маленький давильщик винограда.
Без царя в башке и без гроша,
Будет предан он тебе отныне.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь песок твоей пустыни.
Он пойдет в гонцы и сторожа,
Он сожжет себя без всякой цели.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь тростник твоей свирели.
Так уж будет песня хороша,
Что и гибель он почтет за милость.
Сквозь него вся музыка прошла,
А в тебе она остановилась.
И она в тебе шумит, как дождь
По ветвям смоковницы пониклой...
Сквозь кого ты музыкой пройдешь?
В ком ты остановишься Музыкой?
* * *
И страсть моя, как ненависть, чиста.
Так шепчет «не убий», что хоть убей...
И стаей раскаленных голубей
Срывается с полночного листа,
И восстает из пепла все белей.
Все горше и надгорнее парит.
И острый воздух, будто бы стекло,
Звенит и бьется в горле,
и навзрыд
О голосе нездешнем говорит -
Какое в нем пленительное зло.
Как беспощадна эта красота,
Которая по-своему спасет,
По-своему погубит и... восстав,
По-прежнему окажется чиста,
Но ты уже не та и он не тот.
И нет возврата и дороги вспять.
И никому вовеки не понять,
Что там, на высоте таких частот,
На высоте моих предельных нот
Добро и зло сливаются опять
В горячечную песенную новь.
И это есть та вечная любовь,
Что смерти не сильней и не страшней,
А лишь одно лицо имеет с ней.
СТРАНСТВИЕ В КАНУН КОНЦА СВЕТА
Мой милый брат,
на том,
на этом свете.
поверь,
ничто не предпочту беседе
с тобой в Москве полночной,
и в канун
конца ли света, иль начала света,
и совмещенья трех кровавых лун.
Пока миры взрываются на плацах,
в твоих иконописных тонких пальцах
уж книга раскалилась добела,
и белая молитва расцвела,
как ландыш мой в заветной светлой книге.
Оставь, мой друг, напрасные вериги.
Рукою заслонив последний свет,
промолви так: «Все суета сует…»
- И всяческая, -
молви, -
суета.
Когда ж начнет таинственно светать,
я так скажу тебе:
- Мой младший брат,
покуда бездны темные горят,
и новый свет клубится жарким нимбом,
дается нам с тобой чудесный выбор.
Любое время и страну любую
мы выбираем, в бездне торжествуя.
Не помня о суде и о расплате,
мы вдруг очнемся в солнечной Элладе,
где складки наших сброшенных туник,
как лабиринты, манят нас в тупик
прикосновений первых и объятий…
И все-таки мы дети… и до «ятей»
суровых
нам с тобою далеко.
Зато в свой сад вбегаем мы легко,
где, как рисунок наших тел игривых,
лоз виноградных темные извивы,
где в заросли клубящихся азалий
упали наши детские сандалии,
чтоб к утренней звезде на полдороге
смуглели и ветвились наши ноги
уже почти от общего ствола…
Где мы уснем…
- А я и не спала,
чтоб первой рассмеяться на рассвете, -
скажу тебе…
И все-таки мы дети…
И потому нам долго-долго спать,
покуда время не метнется вспять.
Оставив те сандалии в траве,
очнемся мы с тобой опять в Москве,
притихшей, затаившейся, как зверь,
вцепившейся когтями в эту твердь.
И в свалянной, ее зловещей шерсти
как по-иному мы очнемся вместе!
Так настороженно, как будто бы чужие.
Ведь мы очнемся вновь с тобой в России,
измученной, и страшной, и пустой.
Мы, пущенные, словно на постой,
на собственное наше пепелище,
