Таня медленно поднялась на второй этаж, открыла дверь красного уголка. Она в глубокой задумчивости даже не обратила внимания на то обстоятельство, что дверь оказалась не закрытой на замок. Кто тут мог быть в это предобеденное время, кроме ее и Кости? Но она не обратила внимания на это, вошла и, подняв голову, увидела… Костю. Он стоял спиной к двери, рассматривая свою неоконченную картину «Чапаев в атаке». На шее поверх пиджака белел марлевый шнурок и лишь тогда, когда Воробьев повернулся на стук, она поняла, что это на марлевой повязке покоится у него забинтованная левая рука. В первую минуту Таня испугалась — синяк под глазом, широкая царапина на щеке делали лицо Кости каким-то чужим, свирепым. Но Воробьев улыбнулся, и она догадалась, что он ждал и обрадовался ей. Вдруг приятная слабость разлилась по телу, задрожали колени, и Таня, беспомощно улыбаясь, оперлась о дверной косяк.

Если бы Костя, с больной рукой, с покарябанным лицом, но с прежним задорным хохолком на макушке — такой милый и желанный, не тронулся с места, продолжал бы стоять и улыбаться, она, наверно, расплакалась бы и, обессиленная, опустилась на пол. Но он шагнул ей навстречу. Она рывком оттолкнулась от косяка, побежала к себе в комнатку, плюхнулась на стул и глупо улыбалась, прислушиваясь к бешеным скачкам сердца. Потом взяла себя в руки, успокоилась и, скинув пальто и шляпку, вышла из своего убежища. Костя снова изучал неоконченную картинку и не обернулся на ее шаги. Она приблизилась к нему, и по тому, как покраснели его уши и дрогнули плечи, Таня поняла, что он слышит и чувствует ее и ждет обычных насмешек.

Но Таня, встав рядом, волнуясь, произнесла:

— Здравствуй, Костенька!

Он растерялся от такого ласкового обращения, покосился на нее. И увидел на лице ее доверчивую улыбку, а в карих глазах — тихое, спокойное сияние любви. Увидел и поверил, наконец, в свое счастье.

— Таня! — позвал он ее.

Они глядели друг другу в глаза и улыбались, не в силах произнести что-либо или сдвинуться с места. Первой очнулась Таня, опустила глаза и сказала с укором:

— Как же ты так, неосторожно?

Но он не ответил, а произнес то, что думал в этот момент:

— Ты какая-то другая стала, Таня.

— Да? — вскинула она брови и поглядела на него исподлобья, все с той же застенчивой улыбкой.

Они могли, кажется, простоять вот так целый день, больше объясняясь взглядами, чем словами. Но им помешали. В красный уголок ввалился Слава Бергамутров, чем-то расстроенный. Опустился на свободный от тюбиков и кистей табурет, опустил руки на колени и сказал грустно:

— Вот так, понимаете ли…

— Что случилось, Слава? — спросила Таня, в душе пожалев, что это вторжение некстати оборвало счастливые минуты.

— Как что? Как что? — вдруг взбеленился Слава. Они видели его таким впервые, но сами были так далеки от этой прозы, что отчаянье Славы не очень тронуло их. Таня вдруг припомнила ухаживания Бергамутрова и застыдилась, будто совершила что-то предосудительное.

— Ты говори членораздельно, — сердито сказал Костя, хмуря брови. — Толком говори!

Он оглядел их пристально, осуждающе покачал головой:

— Разве не знаете? Ведь умер Василий Васильевич…

До Тани не сразу дошло то, что сообщил Слава. А когда дошло, похолодело в груди, помутилось в глазах. Она схватилась за горло, глаза ее расширились в ужасе.

— Не может быть, — лепетала она… — нет, нет…

Позднее, когда миновал первый приступ отчаяния и Таня могла связно думать, она почему-то вспомнила Славу Бергамутрова в тот момент, когда он, сообщив им горькую весть, сидел на табуретке и плакал, низко опустив плечи. Что же она не поняла в этом парне? Почему он так близко к сердцу принял смерть старого мастера? Ведь насколько она помнит, старик часто бранил Бергамутрова, покрикивал на него. Слава оскорблялся, не оставался в долгу. И все-таки, несмотря на эту видимую каждому неприязнь, Василия Васильевича и Славу объединяло что-то более сильное и крепкое. Что? Она не знала, не видела, целиком занятая сама собой. Она была эгоисткой…

«Да, да, — разоблачала сама себя Таня. — Эгоисткой, настоящей эгоисткой… так тебе и надо! Казнись теперь!»

С кладбища возвращались втроем. Костя подхватил Таню с левой стороны, а Слава — с правой. Таня много плакала, глаза ее опухли, покраснели. Шла тихая, печальная, молчаливая. Костя смотрел себе под ноги. Одет он был на этот раз в новое драповое пальто, с каракулевым воротником, в шапку. Слава, несмотря на крепкий, пронизывающий ветер, был в клетчатом модном пальто и в кепке.

Костя, будто для самого себя, произнес глухо:

— Портрет ему понравился тогда. Поглядел и сказал: «Спасибо, сынок. С этого портрета буду я смотреть на вас много лет, на новую жизнь. А мне бы хотелось знать, что же будет через много лет». Да… Был Василий Васильевич и нет Василия Васильевича.

Костя оказался сильнее Бергамутрова, ни слезинки не выронил за эти дни, хотя Таня знала, как ему тяжело. У Кости со стариком была давнишняя дружба. Слава плакал и стыдился своих слез.

Но Костины слова вернули его к действительности, он заговорил:

— Разве без Василия Васильевича мог бы я что-нибудь, сделать со своей машиной? А? Да, если бы не Василий Васильевич… Не понимаете!

— Говори, Слава, — поддержала Таня.

— А что говорить? Что говорить? Ругал он меня? Ругал! Я сердился? Сердился. Почему сердился? По глупости. Вот эту глупость и выбивал из меня Василий Васильевич. Вам что? Погорюете и ладно. А я что буду делать без Василия Васильевича?

— Помогут… — отозвался Костя.

— Помогут… Конечно, помогут. Только не так, как Василий Васильевич. Сколько вечеров просидели мы за чертежами? Сколько я от него тумаков, как от отца родного, получал? Не знаете? Ничего вы не знаете, эгоисты вы!

И Слава замолк прочно.

Таня ночевала у бабки Авдотьи. Старушка проплакала всю ночь, но Таня не утешала — не помогло бы.

И тоже не спала. Думала.

Как она жила? Ей было радостно лишь тогда, когда эта радость касалась ее лично. Она грустила потому, что эта грусть была ее собственной. Смеялась над Костей потому, что так хотелось. Она думала, что весь мир создан для нее. А что ей другие? Она позабыла, что отец отдал свою жизнь не только ради счастья своей дочери, но и счастья всех людей. Мать, умирая, завещала людям побеспокоиться о дочери вовсе не для того, чтобы дочь потом, оперившись, забыла, что значат для нее эти люди.

Да, она считала, что все, кто ее окружал, должны делать ей одолжение… Она смеялась над Костей… Считала Ванюшова неприметным человеком и не знала, что у тихого и скромного токаря такая трагическая судьба. Она презирала Славу Бергамутрова, считала, что и Василий Васильевич терпеть не мог его, но и тут ошиблась. И как не ошибиться, если она никого не хотела видеть, кроме себя. Ее занимало лишь свое собственное настроение, свои собственные горечи и радости, свои собственные прихоти. Все для себя. А разве так можно жить?

Говорят, что очень часто человек меняется вдруг. Причины могут быть великие и малые, но одинаково сильные и неотразимые. И если говорить о Тане, то, пожалуй, более яркого подтверждения этой мудрости едва ли можно найти. Таня после событий последней недели, особенно после этой бессонной ночи, огляделась вокруг внимательно и поняла, что жизнь ее круто переломилась. Она впервые во все глаза посмотрела на людей, окружающих ее, и с огорчением подумала, что не знает их.

Но теперь это неважно. Она будет их знать, ибо хочет этого, они будут ее друзьями, ибо она верит в них.