– А вы разве всю жизнь одного любили? – спросил он сердито.

Марья Ивановна поднялась, и на ее неумном старом лице выступила каменно-холодная гордость.

– Так с матерью не говорят! – резко выговорила она.

– Кто?

– Что кто?

– Кто не говорит? – глядя исподлобья, спросил Санин.

Он смотрел на мать и в первый раз сознательно заметил, какое у нее тупое и ничтожное выражение глаз и как нелепо торчит на голове всхохленная, как куриный гребень, наколка.

– Никто не говорит! – тупо, каким-то неживым голосом сказала она.

– Ну, а я говорю. Только и всего… – вдруг успокаиваясь и впадая в свое обычное настроение, возразил Санин, отвернулся и сел.

– Вы свое от жизни взяли, а потому никакого права не имеете душить Лиду, – довольно равнодушно проговорил он, не оборачиваясь и принимаясь писать.

Марья Ивановна молчала и смотрела на Санина во все глаза, а куриный гребень еще нелепее хохлился у нее на голове. Мгновенно затирая все воспоминания о минувшей жизни, с ее молодыми сладострастными ночами, она закрыла себе глаза одной фразой: «Как он смеет так говорить с матерью!» – и не знала, что ей делать дальше. Но прежде чем она решила, успокоившийся Санин повернулся, взял ее за руку и ласково сказал:

– Оставьте вы все это… А Зарудина гоните вон, а то он действительно каких-нибудь пакостей наделает…

Мягкая волна прошла по сердцу Марьи Ивановны.

– Ну Бог с тобой, – произнесла она. – Я рада… мне Саша Новиков всегда нравился… А Зарудина, конечно, принимать нельзя, хотя бы из уважения к Саше.

– Хотя бы из уважения к Саше, – смеясь одними глазами, согласился Санин.

– А где Лида? – уже со спокойной радостью спросила Марья Ивановна.

– В своей комнате.

– А Саша? – с нежностью выговаривая имя Новикова, прибавила мать.

– Не знаю, право… пошел… – начал Санин, но в это время в дверях появилась Дунька и сказала:

– Там Виктор Сергеевич пришли с чужим барином.

– А… Гони ты их в шею, – посоветовал Санин. Дунька застенчиво хихикнула.

– Что вы, барин, разве можно!

– Конечно, можно… На кой черт они нам сдались! Дунька закрылась рукавом и ушла.

Марья Ивановна выпрямилась и стала как бы моложе, но глаза ее приобрели еще более тупое и животное выражение. В душе ее моментально, с удивительной легкостью и чистотой, точно она ловко передернула карту, произошла полная перемена: насколько теплело ее сердце к Зарудину раньше, когда она думала, что офицер женится на Лиде, настолько оно стало неприязненно холодным теперь, когда выяснилось, что мужем Лиды будет другой мужчина, а этот мог быть только ее любовником.

Когда мать повернулась к выходу, Санин посмотрел на ее каменный, с серым недоброжелательным глазом, профиль и подумал: «Вот животное!»

Потом сложил бумагу и пошел за ней. Ему было очень любопытно посмотреть, как сложится и разовьется новое запутанное и трудное положение, в которое поставили себя люди.

Зарудин и Волошин встали навстречу с утрированной любезностью, лишенной той свободы, которой пользовался Зарудин в доме Саниных прежде. Волошину было несколько неловко, потому что он пришел с известной мыслью о Лиде и эту мысль приходилось скрывать. Но неловкость эта только еще больше волновала его.

А на лице Зарудина сквозь напускные развязность и нахальство ясно выступала робкая тоска. Он сам чувствовал, что не надо было приходить; ему было стыдно и страшно: он не мог представить себе, как встретится с Лидой, и в то же время ни за что на свете не выдал бы этих чувств Волошину и не отказался бы от привычного самоуверенного, ничем не дорожащего мужчины, который может сделать с женщиной что угодно. Временами он прямо ненавидел Волошина, но шел за ним, как прикованный, не имея сил показать свою настоящую душу.

– Дорогая Марья Ивановна, – неестественно показывая белые зубы, сказал Зарудин, – позвольте вам представить моего хорошего приятеля, Павла Львовича Волошина…

При этом он угодливо, с неуловимо подмигивающей черточкой в самых уголках глаз и губ, улыбнулся Волошину.

Волошин поклонился, ответив Зарудину тою же улыбкой, но более заметно и почти нагло.

– Очень приятно, – холодно сказала Марья Ивановна. Скрытая неприязнь холодком скользнула из ее глаз на Зарудина, и осторожно чуткий офицер сейчас же это заметил. Мгновенно исчезла последняя его самоуверенность, и поступок их, окончательно потеряв игривую забавность, стал казаться ему невозможным и нелепым.

«Эх, не надо было приходить!» – подумал он и тут, впервые, ясно вспомнил то, о чем забывал, возбужденный обществом для него недосягаемо великолепного Волошина. Ведь сейчас войдет Лида!.. Ведь это та самая Лида, которая была с ним в связи, беременна от него, мать его собственного будущего ребенка, который так или иначе, а ведь родится же когда-нибудь! И что же он ей скажет и как посмотрит на нее?.. Сердце Зарудина робко сжалось и тяжелым комом надавило куда-то вниз.

«А вдруг она уже знает? – с ужасом подумал он, уже не смея взглянуть на Марью Ивановну, и весь стал ерзать, шевелиться, закуривая папиросу, двигая плечами и ногами и бегая глазами по сторонам. – Эх, не надо было идти!»

– Надолго к нам? – величаво холодно спрашивала Марья Ивановна Волошина.

– О, нет, – развязно и насмешливо глядя на провинциальную даму, отвечал Волошин и, вывернув ладонь, ловко вставил в угол сигару, дым которой шел прямо в лицо старухи.

– Скучно вам у нас покажется… после Питера…

– Нет, отчего же… Мне тут очень нравится, такой, знаете, патриархальный городок…

– Вот вы за город съездите, у нас места есть великолепные… И купанье, и катанье…

– О, непременно-с! – насмешливо подчеркивая «с», но уже скучливо воскликнул Волошин.

Разговор не вязался и был тяжел и нелеп, как улыбающаяся картонная маска, из-под которой смотрят враждебные и скучные глаза.

Волошин стал поглядывать на Зарудина, и смысл его взглядов был понятен не только офицеру, но и Санину, внимательно наблюдавшему за ними из угла.

Мысль, что Волошин перестанет думать о нем, как о ловком, остроумно нахальном человеке, способном на все, оказалась сильнее тайной боязни Зарудина.

– А где же Лидия Петровна? – с самоотверженным усилием спросил он, опять без нужды весь приходя в движение.

Марья Ивановна посмотрела на него с удивленной неприязнью.

«А тебе какое дело, раз не ты на ней женишься!» – сказали ее глаза.

– Не знаю… У себя, должно быть, – холодно ответила она. Волошин опять выразительно посмотрел на Зарудина. «Нельзя ли как-нибудь вытребовать Лидку эту поскорее, а то старушенция мало занимательна!» – мысленно сказал он. Зарудин раскрыл рот и беспомощно шевельнул усами.

– Я так много лестного слышал о вашей дочери, – осклабляя гнилые зубки, любезно нагибаясь всем корпусом вперед и потирая руки, заговорил Волошин сам, – что надеюсь иметь честь быть ей представленным?

Марья Ивановна скользнула взглядом по неуловимо изменившемуся лицу Зарудина и инстинктивно поняла, что именно мог слышать этот гнилообразный, наглый человечек о ее кристально чистой и нежно святой Лиде. Мысль эта была так остра, что мгновенно приблизила к ней страшное предчувствие падения Лиды и обняла беспомощным ужасом. Она растерялась, и глаза ее стали в это время человечнее и мягче.

«Если их не прогнать отсюда, – подумал в эту минуту Санин, – то они причинят еще много горя и Лиде, и Новикову…»

– Я слышал, что вы уезжаете? – вдруг спросил он, задумчиво глядя в пол.

Зарудин удивился, как не пришла ему самому в голову такая простая и удобная мысль.

«А!.. Взять отпуск месяца на два…» – мелькнуло у него в мозгу, и Зарудин поспешно ответил:

– Да, собираюсь… Надо бы отдохнуть, проветриться… знаете… Заплесневеешь на одном месте!

Санин вдруг засмеялся. Весь этот разговор, в котором ни одно слово не выражало того, что чувствовали и думали люди, вся его никого не обманывающая ложность и то, что все, явно видя, что никто не верит, продолжали обманывать друг друга, рассмешили его. И решительное, веселое чувство свободной волной прихлынуло к его душе.