Несмотря на этот кажущийся безмятежным тон, Александре не удавалось скрыть своей горечи. Я чувствовала, что из всей семьи больше всех настоящее положение уязвляет гордую императрицу.

— Погуляйте вдвоем, — сказал государь нам с Татьяной Николаевной. — А мне в помощь нужны сильные руки, чтобы закончить последнюю грядку. — Он посмотрел на двух младших дочерей.

— Папа, я думаю, у меня руки сильнее, — застенчиво улыбнулась Мария.

Ольга Николаевна передала ей лопату и медленно покатила кресло с матерью по аллее. Когда-то самая непокорная из четырех сестер, теперь она, казалось, более всех смирилась с судьбой.

Анастасия, видя, что Мария начала копать, схватила лопату.

— Ты же ничего не умеешь! Смотри, как нужно копать, — воскликнула она и начала энергично отбрасывать в сторону землю лопатой.

В то время, как мы с Таник направились к озеру, а два охранника шли за нами по пятам, я увидела, как государь увещевает свою непокладистую младшую дочь.

— Бедная Мари, — проговорила по-английски Татьяна Николаевна, беря меня за руку, — мы все еще так жестоки к ней, это семейная привычка. Ты знаешь, она такая храбрая. Когда мы с Ольгой лежали с корью, она вышла вместе с мамой поговорить с солдатами во время беспорядков.

— Ты не упоминала в письме о беспорядках, — сказала я с упреком.

— Но ведь ничего страшного не происходило, просто два каких-то дерзких молодчика потребовали, чтобы их пустили посмотреть на нас, якобы опасаясь, что маленький сбежал. Но они сразу же успокоились, когда узнали, что мы болеем. Мне не хотелось волновать тебя из-за такого пустяка.

Да, такой была моя дорогая подруга!

— Меня удивило, Таник, что ты пишешь в таком спокойном тоне. Потом я все поняла.

Я поняла, что у нее не было никаких душевных сил адекватно реагировать на все эти невероятные, ужасные события.

— Таник, от кого вы узнали об отречении государя?

— Великий князь Павел принес нам это известие. Мамочка просто не могла сперва в это поверить. Она пыталась убедить и себя, и нас, что это все ложные слухи. Даже когда нас взяли под домашний арест, она была абсолютно спокойна. Затем, когда папу привезли домой под конвоем, мы все были убиты горем. Но это уже прошло, и не стоит больше об этом вспоминать. Расскажи мне лучше о себе, Тата.

Я рассказала ей о том, что нам пришлось пережить в последнее время. Я постаралась изобразить наше путешествие из Ровно в Петроград в комическом свете, и Татьяна Николаевна смеялась, слушая мой рассказ. Но когда я перешла к сцене на Николаевском вокзале, голос у меня задрожал.

— Как это ужасно! — Татьяна Николаевна сжала мне руку. — Ведь князя Силомирского так любили его солдаты. Ты знаешь, отцу тяжелее всего пережить то, что случилось с армией. Он говорит, что если бы знал, как все обернется, то ни за что бы не отрекся. Он пошел на это, чтобы не допустить раскола в стране во время войны, поскольку понимал, что самое главное — выиграть войну. А теперь он опасается, что Временное правительство согласится на сепаратный мир. Папа совсем не думал о себе, он беспокоился только о судьбе России... а теперь его называют предателем и разными другими ужасными словами.

— Не говори об этом, Таник. Это все так несправедливо и недостойно.

Наконец мы дошли до границы парка, дальше которой августейшим пленникам ходить не разрешалось. Мы присели возле мостика, ведущего на „детский остров“, как мы его называли.

— Ты все никак не успокоишься, Тата? — Великая княжна взяла мою ледяную руку в свои ладони.

— Ничего, это сейчас пройдет. Угадай, о чем я сейчас думаю? — спросила я, вспомнив, как в детстве мы играли в отгадывание мыслей.

У великой княжны сделалось по-детски серьезное, сосредоточенное выражение лица.

— О том, как мы собирали грибы в беловежском лесу, — наконец угадала она. — А ты помнишь, как я называла ручную лань?

— Прелестное создание. — Мы улыбнулись друг другу. — Ах, Таник, как чудесно, что мы снова вместе! — воскликнула я. — Вот если бы мы с папой могли войти в свиту Его Величества, — выпалила я, не думая в эту минуту, что бы сказали на это Александра и отец.

— Я поговорю об этом с мамочкой. Мы могли бы все вместе уехать в Англию. А на твоей свадьбе мы с сестрами были бы подругами невесты!

— Таник! — я пытливо вгляделась в лицо подруги. Оно теперь было не просто хорошеньким, но приобрело утонченную красоту. — Таник, моя дорогая подруга, — проговорила я по-русски.

Татьяна Николаевна задумчиво улыбнулась. Затем, дотронувшись рукой до своей круглой шерстяной шапочки, она спросила:

— Как ты находишь этот элегантный pot de chambre[49]?

— Он неплохо на тебе смотрится, и ты мне больше нравишься без этих локонов на лбу.

— У меня не осталось больше локонов: нас всех пятерых обрили после кори, головы у нас теперь гладкие, как у татар. Когда нас фотографировали, мы все разом сорвали шапочки с голов. Мамочка решила, что это дурной знак. Ей всюду чудятся дурные предзнаменования! Но в конце концов, все не так уж плохо. Правда, Ортипо? — Бульдог, последовавший за нами, положил свою курносую морду ей на колени. — Пока мы вместе, все не так уж плохо, а если с нами будет Тата, то будет просто замечательно! Вот маленький обрадовался бы! Ортипо, а где же маленький? Где Алексей?

Бульдог явно затруднялся что-либо ответить.

— Ну какой же ты смешной! — воскликнула его хозяйка, а я сказала:

— Не нужно смеяться над собаками, Таник. Они все понимают.

Она взглянула на меня с видом шутливого раскаяния.

— Прости, если я обидела тебя, Ортипо. Мне страшно жаль. Позволь-ка я теперь встану.

Я тоже встала.

— С твоего позволения, Таник, я пойду поищу твоего брата.

— Хорошо, Тата, поищи его, а я тем временем поговорю с мамочкой. Но что будет делать Анна Владимировна, если вы с князем присоединитесь к нам?

Я не могла себе представить, чтобы бабушка покинула Россию.

— Я думаю, что она или уедет в Алупку, где сейчас Вера Кирилловна присматривает за имением, или поедет к Марии Павловне в Кисловодск. Ее Императорское Высочество настойчиво звала ее к себе.

— Что ж, тогда нет никаких препятствий. — И великая княжна направилась ко дворцу вместе с мадемуазель Шнайдер, придворной чтицей, которую прислали за ней.

Я пошла по краю парка, где чуть ли не на каждом шагу стояли охранники. Алексея я нашла в слезах: охранники отобрали у мальчика игрушечную винтовку.

Нагорный, его дядька-матрос, пытался утешить мальчика.

— Не огорчайтесь так, Алексей Николаевич. Я сделаю вам настоящий лук со стрелами гораздо лучше игрушечной винтовки.

Увидев меня, Алексей покраснел.

— Привет, Тата, — сказал он, отводя глаза в сторону.

Алексей заметно вырос за последнее время. На нем была все та же подпоясанная ремнем гимнастерка и солдатская фуражка, какие он обычно одевал, находясь с отцом во время войны. Стройный, с нежной кожей, он был красивее своих сестер в том же возрасте. В его темных глазах затаилась глубокая обида: эту выходку охранников было еще труднее перенести, чем физическую боль.

— Нагорный прав: не стоит так переживать из-за игрушки, — сказала я по-английски, в то время как Алексей прижался лбом к валуну. — Разве тебе не говорили, что будущие цари не плачут?

— Я знаю, что никогда не буду царем.

— Если ты родился князем, то ты им остаешься на всю жизнь, несмотря ни на что. И ты должен вести себя подобающим образом, как твой отец.

Алексей перестал шмыгать носом. Он бросил гневный взгляд на охранников, окружавших нас на расстоянии ружейного выстрела. По их лицам было видно, что они силятся понять иностранную речь.

— Папа так вежлив с ними, — сказал он, — а они такие грубые! На Пасху он похристосовался со всеми солдатами из охраны. Каждый вечер во время проверки он здоровается за руку с офицерами. Как-то раз один из них отказался пожать ему руку... Как может папа быть таким смиренным?

Так вот что в действительности терзало душу мальчика — сомнение в отце, которого он привык считать всемогущим.