Увидев меня, Адам воскликнул по-польски:

— Ясновельможная панна, заставьте их позаботиться о моем князе!

— Куда его ранило? — с трудом спросила я.

— В бедро, он истекает кровью и очень слаб.

Я велела санитарам идти за Адамом, а сама пошла посмотреть, готов ли стол для операции, и решилась попросить доктора Корнева осмотреть следующего пациента, моего родственника. Вскоре санитары внесли Стиви, Адам поддерживал ему голову, не помещавшуюся на носилках.

Стиви лежал очень бледный и неподвижный. Испуганными глазами смотрел он на блестящие хирургические инструменты, на неподвижное тело, лежавшее на соседнем столе, в то время как санитары выносили окровавленный таз с кусками человеческой плоти.

Я склонилась над ним, стараясь заслонить его от этого страшного зрелища. Положив ладонь ему на щеку, я проговорила успокаивающим и ободряющим тоном:

— Не бойся, Стиви, ты не почувствуешь боли.

— Видишь, это случилось на самом деле — Затем, поддразнивая меня, как раньше, спросил: — Будешь ли ты по-прежнему любить меня, когда мне отрежут ногу?

— Не отрежут. Закрой глаза и постарайся расслабиться, все скоро кончится.

Я отошла, чтобы дать санитарам промыть его рану и смазать йодом. Но когда хирург в запачканном кровью, как у мясника, халате склонился над раной, Стиви позвал:

— Таня!

— Я здесь, — ответила я, начиная вводить через воронку эфир.

— Не давай им отрезать ее, не давай, не давай... — продолжал он кричать, в то время как я просила его дышать глубоко, до тех пор пока его крики и сопротивление не прекратились.

Я перевела взгляд с невидящих открытых глаз Стиви на хирурга, осматривавшего рану и бормотавшего удовлетворенно себе под нос: „Так, так“.

— Близко к паху, — ответил доктор Корнев на мой немой вопрос. — Было бы безопаснее ампутировать. Если начнется сепсис... — он многозначительно покачал головой.

Да, подумала я, если заражение крови перейдет через лимфатические железы в пах, то это конец.

— Доктор, я думаю, он предпочел бы скорее умереть, чем стать калекой.

Хирург какое-то время сосредоточенно рассматривал рану, затем удовлетворенно хмыкнув, приступил к операции.

Ампутировать он не стал.

Какой замечательный человек доктор Корнев! И как только я могла думать о нем, как о бездушной машине? Стиви поправится, он останется цел. Я все равно любила бы его, даже изуродованного или искалеченного, но он был бы, словно лошадь со сломанной ногой, и скорее бы застрелился. Я продолжала капать эфир в воронку, склонившись над любимым, с ужасом и восторгом сознавая свою власть над ним.

Когда рану перевязали, на ногу наложили шину, и слышно стало сильное и ровное биение сердца, я сняла маску и стетоскоп и осталась наедине с моим находившимся еще без сознания кузеном. Его волосы снова стали кудрявыми, влажный локон упал на глаза, рот его был приоткрыт, обычно румяные щеки бледны, темные круги легли под глазами. Он выглядел совсем юным, не старше восемнадцати лет. Я почувствовала еще большую нежность к нему.

Это я всегда чувствовала себя слабой, когда Стиви смотрел на меня своим насмешливым взглядом. И вот теперь он такой беспомощный, думала я, и мои руки сами прикоснулись к его голове. Я держала ее, чувствуя, какая она тяжелая и безжизненная. Я могу сделать с тобой все, что хочу, Стиви, даже поцеловать, прошептала я, склонившись к его губам.

Прильнув к его губам, я ощущала их нежность, вдыхала его дыхание. Какое-то время я находилась в полной прострации.

Очнулась я в постели, в моей занавешенной одеялом кабинке.

Марфа Антоновна давала мне нюхательную соль.

— Ведь я предупреждала вашу светлость, что упадете в обморок, если не будете отдыхать. Я уже давно занимаюсь этим делом и знаю, что говорю. Не смущайтесь, — продолжала она, увидев мое виноватое выражение, — с нашими докторами это тоже случается. Вы смелая девушка и прекрасная сестра милосердия. Поспите, поешьте и снова будете как огурчик. — Она подоткнула мне за плечи грубое солдатское одеяло.

— Марфа Антоновна, прошу вас, позвольте мне встать.

Марфа Антоновна силой заставила меня лечь обратно.

— Доктор Корнев распорядился, чтобы вы отдыхали. Будьте умницей, ваша светлость, лежите.

— Но я должна взглянуть на моего последнего пациента, у него было такое слабое дыхание... Мне нужно было... сделать ему искусственное дыхание... Это мой двоюродный брат, Стефан Веславский. Я должнаего увидеть.

Она сдалась.

— Ну, хорошо, моя голубушка. Только попейте чаю и съешьте хотя бы печенье.

Проглотив стакан чаю с печеньем возле стоявшей у двери печки, я пошла к фургону для раненых офицеров.

В самом конце узкого прохода между двойными рядами раненых лежал Стиви, вытянувшись вдоль прохода во всю длину своего большого роста. Он пошевелил губами, и я присела возле него на корточки. Потом его вырвало. Я вытерла ему лицо и рот мокрой салфеткой, и он снова лег на спину, закрыв глаза. Он напоминал мне того восьмилетнего мальчишку, томящегося на соломенной подстилке в подвале после жестокой порки.

— Пить, — простонал он совсем, как тогда.

Я поднесла стеклянную трубочку к его губам.

— Только глоток, иначе тебя снова затошнит. Он пососал через трубочку, затем внимательно посмотрел на меня.

— Она на месте?

— Все на месте. — Я понимала, что он говорит о ноге.

Он с облегчением, как ребенок, улыбнулся.

— Везет же мне, если бы Ким вовремя не затащил меня в воронку, меня бы разорвало на куски. А я ведь угрожал ему трибуналом за невыполнение приказа ехать дальше.

„Господи, благослови Казимира“, — помолилась я про себя.

Стиви поморщился.

— Сейчас принесу тебе что-нибудь болеутоляющее. Досчитай медленно до двадцати, и я вернусь.

Я вышла из фургона, сдерживаясь, чтобы не бежать. Старшая сестра сказала, что морфия очень мало, его нужно беречь для самых серьезных случаев.

— Сестра, если вы не дадите мне морфия для этого офицера, он устроит такой шум, что будет слышно на неприятельской стороне, — сказала я. — У него голос, как иерихонская труба, я его знаю.

Один раненый может своим криком взбудоражить весь фургон и превратить его в сущий ад. Я получила свой морфий.

— Ты храбрый мальчик, Стиви. Тебе сразу станет от этого легче. — Я потерла спиртом ему руку и воткнула иглу. Надавливая на поршень, убедилась, что не попала в сосуд, и ввела морфий. Он следил за мной, немного нервничая, но как только лекарство стало действовать, черты его лица расслабились.

— Ну вот и все, — я погладила его по голове. — Теперь спи, я загляну опять, как только смогу.

— Мне все еще хочется пить.

Я дала ему еще глоток через трубочку.

— Меня опять тошнит.

Я поставила ему тазик возле головы.

— Если тебе еще что-нибудь будет нужно, позови санитара.

Я попыталась встать, но он схватил меня за руку. Несмотря на слабость, он еще был достаточно силен.

— Стиви, позволь мне уйти.

— Не могла бы ты поцеловать бедного раненого?

Воспоминание о поцелуе, о котором он не помнил, заставило меня покраснеть. У него был ужасно довольный вид.

— Если ты отпустишь мою руку. — Он отпустил меня, и я дотронулась губами до его губ. Они пахли рвотой, эфиром, и, прикоснувшись к ним, я вновь почувствовала головокружение.

— Пока, Стиви.

Как только я спустилась по ступенькам фургона, ко мне подскочил Адам. Я отослала его к хозяину.

По пути к операционному фургону меня остановил красивый молодой корнет с полковой эмблемой веславских улан.

— Таня, как там Стиви? — спросил он на чистом английском языке.

— Пока все в порядке, Ким, — а это был Казимир, приехавший узнать о состоянии своего лучшего друга. — Ты можешь войти и повидать его.

Казимир окинул взглядом поляну и состроил такую же гримасу, как Стефан.

— Невеселое место, правда?

— Да. Но операция была сделана наилучшим образом. Передай это дяде Стену и скажи ему, чтобы немедленно прислал карету скорой помощи. Если Стиви не выберется из этой грязи, то может подхватить инфекцию... и умереть, — с трудом договорила я.