К концу сентября мне стало неудобно спать в любом положении, я не могла наклониться, а роды все не наступали.

Схватки начались вечером тридцатого сентября. В полночь Алексей вызвал такси и отвез меня в сопровождении няни в родильный дом.

После того как меня осмотрел акушер, мужу было позволено навестить меня. Я полусидела на кровати, обряженная в больничную рубашку, с красным, блестящим от пота, раздувшимся и искаженным от боли лицом роженицы. Я увидела, что мужа перекашивает от жалости и приступов дурноты. Мне стало жаль его, и я попросила его отправиться домой и там ждать окончания родов. Ребенок лежал неправильно, и роды ожидались долгие. В моей одноместной палате поставили раскладушку для няни.

Стиви был бы рядом со мной до самого конца, как когда-то дядя Стен с тетей Софи, подумалось мне, и роды тогда были бы в радость.

К концу вторых суток няня пришла в настоящую ярость.

— Идиоты, французы безмозглые, коновалы! — бормотала она. — Они же ничего не делают, чтобы ей помочь, им бы только ее помучить. Бедненькая моя, она такая храбрая и такая терпеливая, а этого ее ученого мужа даже нет здесь.

Алексей приходил раза два, но я его не пустила. Мне было слышно, как он шепчет возле двери:

— Няня, как там моя жена? Она ужасно страдает?

— Страдает, и еще как, но это — не самые страшные страдания на свете, а потом она о них и не вспомнит, — ответила ему моя мудрая няня. — Ступайте домой, Алексей Алексеевич, тут вы ей все равно ничем не поможете. Да и скоро все будет позади.

Алексей ушел, а няня снова подошла ко мне. Она вытерла лицо, дала пососать кусочек льда, потому что мне нельзя было ничего жидкого, и потом держала меня за руку, пока у меня продолжались схватки. Ночь тянулась очень медленно, и мне стало казаться, что скоро я уже не выдержу этих мук.

Боже мой, думала я, как же это долго! Когда же это кончится? Тетя Софи, мама, помогите мне! Стиви, брат мой, господин мой, где же ты? Я тут совсем одна!

В какой-то момент мне вдруг показалось, что он — здесь, рядом со мной, и я сквозь свои мучения ощутила мгновенный прилив исступленной радости. Затем сознание мое прояснилось, и я поняла, что его — человека, которого я продолжала бы любить, несмотря на любую боль, — здесь нет.

Это не может больше продолжаться, должен же когда-нибудь наступить конец! Я изо всех сил стиснула зубы, чтобы не закричать. Затем я испугалась за ребенка.

У акушера мои страхи вызвали только смех. Он был вполне доволен тем, как протекали схватки, а еще больше он был доволен собой. Мне же хотелось оказаться дома под присмотром повивальной бабки. Эта искусственная антисептическая обстановка, где командуют мужчины, никуда не годится. Женщина во время родов должна чувствовать радость, а не испытывать унижение и отсутствие душевного тепла.

Когда я стану врачом и начну принимать роды, я буду делать это по-другому, подумала я.

Наконец под утро меня доставили в родильную палату. В семь часов утра третьего октября 1920 года мой сын, который шел вперед ягодицами, появился на свет. Я знала его вес и длину, как и то, что у него на теле нет следов щипцов и вообще нет ни единого пятнышка: об этом я спрашивала снова и снова все время, пока выходила из легкой анестезии; однако меня отвезли обратно в палату, так и не дав его увидеть.

В девять часов Алексей с матерью пришли меня проведать.

Алексей присел у моей кровати. Его трясло как в лихорадке от переполнявших его чувств.

— Татьяна Петровна, простите меня, — говорил он, не переставая целовать мне руку. — Я был в ужасе от того, что вам пришлось вытерпеть. Благодарю вас за чудесного сына.

— Все было не так уж плохо, правда, няня?

Плача от радости, она бросилась меня целовать:

— Конечно, конечно, голубка моя, только чуточку медленно.

Она кивнула Алексею, как бы желая сказать ему: „Ну что я вам говорила, она даже и не вспомнит, как плохо ей было“.

Вслед за ней ко мне подошла свекровь.

Я спросила ее, как Алексей перенес это испытание.

— Ужасно. — Она улыбнулась, и сразу стало видно, какой красавицей она когда-то была. — Я думала, он всю свою бороду выщиплет. Но теперь он — самый счастливый и самый гордый отец на свете! Питер Алексей выглядит в точности как его отец, когда он родился, только тот не был таким длинным.

Услышав это, я потребовала, чтобы мне показали сына. Медсестра принесла его, туго запеленутого, и уложила его мне под мышку. Он спал глубоким сном с надменным и суровым видом. Я осторожно покачала его, чтобы разбудить. Он открыл блуждающие глаза пронзительно синего цвета и посмотрел вокруг так, как оглядывал лекционный зал Алексей, поднявшись на кафедру. Взгляд его словно говорил — зачем вы все собрались здесь и беспокоите меня? Неужели вы не знаете, что у меня есть куда более интересные и неотложные дела?

Как же он похож на своего отца, разочарованно подумала я. Однако, когда я погладила мягкий пушок на горячей головке и вложила палец в крошечную ручку, которая тотчас же крепко его сжала, подчиняясь хватательному рефлексу, эта теплота и эта нежность наполнили меня безграничным блаженством. Никогда раньше я не испытывала столь восхитительных ощущений.

Алексей снова подошел поближе, растерянно теребя бородку.

Я показала ему ручку Питера с длинными пальчиками и просвечивающими розовыми ноготками.

— Какая она изящная, — изумленно проговорил мой муж, — такая крошечная и такая совершенная по форме. Подумать только, у меня сын! Я чувствую себя сильным и в то же время ни на что не годным. Невероятно, фантастично...

Было ясно, что он видел здесь бесконечные возможности, как при разложении бинома.

Питер тем временем побагровел и могучим ревом дал понять, что хочет есть.

— Вот это голосок так голосок! — Няниному восторгу не было границ. — А как он корчится! До чего же он сильный, мой Петенька, да еще и на свет ножками вперед вышел. Необыкновенным человеком вырастет, это уж точно.

Она протянула руки к малышу.

— Возьми его, няня, — сказала я.

Прежде чем успела возразить медсестра, няня уже прижимала Питера к плечу, а рука ее уверенно поддерживала его головку. У нее на руках ему наверняка было очень удобно, потому что он сразу же прекратил рев и снова заснул глубоким и суровым сном, уткнув свой надменный нос ей в плечо. А она оглядела всех, в том числе и меня, торжествующим взглядом собственницы, из которого было ясно, что растить ребенка будет она и никто другой.

В течение дня меня буквально завалили цветами, а поздно вечером пришла телеграмма из Польши. В ней было написано: „МОЛОДЧИНА ТЧК ТВОЙ БРАТ“. Мое приподнятое настроение вмиг улетучилось.

На следующее утро Алексей пришел в ужас, застав меня в слезах:

— Татьяна Петровна, что произошло? Что-нибудь не так? Я в чем-то провинился?

— Нет, нет, конечно же, нет. Я просто думала о папе... Как он был бы счастлив, если бы мог увидеть Петю.

Произнеся это, я и в самом деле подумала об отце, и слезы с новой силой брызнули у меня из глаз.

Алексей, пытаясь как-то меня утешить, похлопал меня по руке, но это не помогло. Меня все вокруг раздражали — и свекровь, и все остальные, кроме няни. Бедный Алексей никак не мог понять, что со мной происходило, а было со мной то, что акушеры именуют послеродовой депрессией. Но на третий день я впервые покормила Питера.

Как только он начал сосать мое молоко, от слез моих не осталось и следа, и я теперь была целиком поглощена лишь тем, как не по дням, а по часам, от одного кормления к другому чудесно развивается и невероятно растет мой сын.

Алексею было непонятно, что же необыкновенного в этом существе, чей разум еще не начал функционировать. Куда больше его взволновало известие об утверждении его в должности профессора Сорбонны.

— Я так рада за вас, Алексей, — сказала я.

Его обидело мое очевидное безразличие к его карьере, а меня — его мнимое безразличие к сыну. Он сделал слабую попытку оправдаться: