— Боже вас сохрани! — воскликнул Нейссен. — Это ужасное место.

— Да, да, Татьяна Петровна, — робко вставила Зинаида Михайловна.

— Тем больше у меня причин сделать все, что смогу, — я не могла одновременно выдерживать доброту Л-М и напряженность Нейссена. Такое внимание со всех сторон подавляло меня.

— Татьяна Петровна, может быть, вы решите в конце концов к нам присоединиться? — окликнула меня одна из моих почитательниц, когда сестры милосердия-добровольцы проходили мимо, бросая игривые взгляды на Л-М и Нейссена.

— Возможно, — ответила я. — Пока мы плыли сюда, мне казалось, что я тоже доброволец, — сказала я моим спутникам, медленно следуя за девушками.

— Великолепная идея, — сказал Нейссен. — Меньшего я от вас и не ожидал.

— Не увлекайтесь, Таня, — заметил Л-М. — Наши достижения впечатляющи только на карте, но победа ничем не подкреплена.

— Я иногда сомневаюсь, Л-М, считаете ли вы ее желанной, — Нейссен говорил нервно, с явным раздражением.

— Вы делаете неосторожные замечания, князь, — предостерег Коленька. — Контрразведка еще вами займется.

— Контрразведка? — я взглянула на своих сопровождающих.

— Главное оружие нашего движения, я должен предупредить, — сказал мой родственник, — аристократы подозреваются ipso facto.

Как раньше, так и теперь, я не знала, сколько позы было в мировоззрении Л-М.

— Дорогой князь, вы, конечно, шутите. Vous faites de l’esprit, cher prince, — Вера Кирилловна явно заискивала.

— Не совсем, графиня. О, здесь, в Таганроге, есть высшие круги, которые встретят вас фанфарами, но сама Белая армия в основном демократична.

— Так оно и лучше! — сказала я.

Мы дошли до низких навесов в конце пристани. Огражденный с одной стороны низкими прибрежными холмами маленький плоский портовый город на краю степи, где родился наш любимый Чехов, выглядел не слишком располагающе после константинопольского Золотого Рога. Л-М и Нейссен уехали. Коленька провел нас через таможню и санитарную инспекцию, потом показал нам на штабной автомобиль.

— Прошу!

Наши квартиры были в доме зерноторговца, где, кроме Коленьки, был расквартирован еще один адъютант. Купцу, который уже сдал комнату своей взрослой дочери Зинаиде Михайловне, пришлось теперь уступить комнату сына и супружескую спальню, чтобы разместить нас с Верой Кирилловной.

Все это Коленька рассказал мне, пока, сигналя в рожок, вез нас с развевающимся флажком по прямой и широкой главной улице, одной из немногих вымощенных. Она, как и Константинополь, пестрела мундирами союзников. Я сразу же узнала четырехугольные польские фуражки-конфедератки на двух блестящих офицерах, рядом с которыми белые добровольцы выглядели довольно-таки непрезентабельно.

— Не было никакой необходимости теснить наших хозяев, — упрекнула я Коленьку. — Я могу спать в любом углу.

— Я бы тоже могла спать на чердаке столько, сколько понадобится. — Веру Кирилловну невозможно было превзойти в покладистости.

— Не беспокойтесь, ваши превосходительства. Наш купец так напуган большевиками, что с радостью пойдет на любые жертвы ради нашего дела.

Нас приветствовала низким поклоном и реверансом на широком переднем крыльце своего белого деревянного дома почтенная купеческая чета. Каждый из супругов так соперничал друг с другом в проявлении внимания ко мне, что я заподозрила, что Коленька выдал меня за царскую особу.

Моя просторная спальня с камином и с иконами в углу выходила окнами на огород и фруктовый сад типичного русского провинциального дома. Мне прислали прислуживать молодого крестьянина. Поданная нам еда, приправленная свежим укропом, по местным стандартам была почти роскошной. Но лучше всего было то, что в гостиной стояло не слишком расстроенное пианино.

— У вашего высочества будет лошадь для верховой езды, — сказал Коленька. — Вы увидите, что никакие почести и никакое внимание в нашей Белой Ставке не чрезмерны для дочери генерала князя Силомирского.

Я напомнила Коленьке, что приехала не отдыхать, а навестить генерала Майского.

— Это все устроено, Татьяна Петровна. Вам только нужно представить в госпитале сертификаты на прививки. Однако мой вам совет: не ходите туда. У нас здесь такой веселый маленький городок: синематограф, театр, еженедельный симфонический оркестр, домашние вечера, разношерстное космополитическое общество. С тех пор, как освобожден Киев, все ликуют. Зачем посещать такое унылое место?

— Очень верный совет, — одобрила его Вера Кирилловна, а взгляд ее говорил: „Но я-то знаю, добрые советы для вас напрасны“.

— Послушайте Коленьку, Татьяна Петровна, дорогая, — настаивала Зинаида Михайловна.

Я не ответила моим доброжелателям.

— Хватит об этом. Коленька, я хотела бы побеседовать с генералом Деникиным. Можете вы и это устроить?

— Слушаю и повинуюсь, ваше высочество, — Коленька звонко щелкнул каблуками, поклонился, взял конфету из рук матери, запихнул ее себе в рот, взмахнул рукой и с ревом уехал.

На следующий день утром я представила сертификат о прививках и противотифозный костюм в госпиталь-изолятор на окраине города и получила разрешение на визит.

Я быстро усвоила, что в Таганроге на все нужно разрешение. Чтобы преодолеть всю эту бюрократию, даже взяток и связей было недостаточно. Надо было быть, по крайней мере, таким же плутом, как Коленька.

Госпиталь был так переполнен, что больные лежали на соломенных тюфяках в коридорах. В палатах было негде ступить между койками. К счастью, в офицерской палате, где лежал Борис Майский, были кровати. Он был в сознании, но не подал никакого знака, что узнал меня.

Я положила руку ему на плечо и сказала:

— Борис Андреевич, дорогой, это я, Татьяна. Его вялый взгляд остановился на мне, а брови сошлись над крючковатым носом.

— Татьяна Петровна, это в самом деле вы? Может быть, у меня бред! Я слышал, что вы уехали в Константинополь. А вы здесь?

— Я приехала повидать вас, Борис Андреевич, поблагодарить вас, помочь вам поправиться, — я взбила подушку и поправила покрывало.

— Какое легкое у вас прикосновение! Я так счастлив, что дожил до встречи с вами! — он прижал мою руку к своим губам. — Теперь сядьте и расскажите мне вашу одиссею.

Я рассказала ему все, что помнила, спокойно и отрешенно. Все это уже в прошлом, подумала я с облегчением, и больше не будет нас тревожить.

— Какие тяжкие испытания! — сказал Борис Майский, когда я закончила. — Но главное, что вы целы и в безопасности. Я сходил с ума от тревоги за вас. Я получил деньги и документы в Петрограде, — он был готов в свою очередь рассказать свою историю.

— Это не к спеху, Борис Андреевич, не утомляйте себя. — Он был бледен и покрыт испариной, его всегда мелодичный голос был напряженным.

— Нет, я должен. Из Петрограда я отправился вверх по Неве, чтобы через наши связи в деревне достать продукты и моторную лодку, — он говорил шепотом. — На обратном пути на нас напали речные пираты. Семен и я, ограбленные и голые остались на берегу. Красные мобилизовали нас рыть окопы на Архангельском фронте. Спасли нас американцы. Мы чуть-чуть разминулись с бароном Нейссеном. Я слышал, что вы все еще были на даче, спрашивали обо мне. Я был обморожен, потерял три пальца, всю зиму пролежал в госпитале в Архангельске Весной, на британском корабле мы обошли Европу и высадились в Новороссийске. Меня приветствовали как героя Кронштадта. Попытку спасти князя Силомирского называли одним из самых значительных подвигов антибольшевистского Сопротивления, — он замолк, переводя дыхание, потом продолжил телеграфным слогом. — Сражался за освобождение Крыма. Здесь высадился в июле. Подхватил сыпной тиф. Вышел из строя. Был забыт. Это неважно. Теперь я могу умереть в мире.

— Вы не умрете, Борис Андреевич! Я заберу вас отсюда, хороший уход...

— Никто не вышел отсюда, кроме как в похоронную яму, Татьяна Петровна. Да это и не самый плохой путь уйти. Бывает хуже, гораздо хуже...