— Теперь поняла, извините меня, но я еще не могу разобраться во всем этом.

— Но вам нужен этот паспорт, чтобы получить французскую визу. На это нужно шесть недель, и, кроме того, это дорого стоит.

— Сперва дайте мне снова привыкнуть к работе.

На самом деле я еще была не готова уехать так далеко от России.

— Это не к спеху, — успокоил меня Алексей. — Хотели бы вы жить в Париже?

— Мне все равно, где жить, — сказала я и добавила, когда он опустил голову. — Пока вы со мной.

Казалось, куда бы он не отправился, мы с няней должны следовать за ним, словно он был в ответе за нашу жизнь.

Он просиял своей неожиданно юной улыбкой, начал что-то говорить, разволновался и ушел.

Я отложила дальнейшие размышления о будущем, которое Алексей так нетерпеливо предвкушал и которое для меня было чем-то нереальным. Я занялась своей работой, она требовала не много умения. У меня не было ни рекомендаций, ни международных публикаций, как у Алексея Хольвега, и мне поручали самую грязную работу санитарки. И все же это было лучше, чем подметать улицы. И при этом всегда была возможность наблюдать и учиться. Окружающие меня больные заставляли меня хоть на время преодолевать угнетавшие меня духовную опустошенность и чувство утраты. Я не чувствовала себя в госпитале чужой. Как для Алексея лаборатория, так и любая больница была для меня родным домом.

Я попросила, чтобы меня прикрепили к палате с наиболее тяжелыми больными, в большинстве своем пострадавшими от ожогов.

Я имела дело с гноящимися ранами, от одного вида которых дрожали руки, куда более опытные, чем мои, и видела перед собой объятые ужасом лица своих пациентов. Только посвятив себя облегчению их страданий, я могла оправдать то, что была жива и здорова, в то время как ради моего спасения погиб Стиви и из-за моего беспамятства был покинут Федор.

Через шведское посольство Алексей отправил срочное письмо в Петроград своему другу, который обещал помочь Федору. Я успокаивала себя мыслью, что Федор, наконец, нашел своего покровителя. Я стала с удовольствием ожидать еженедельных прогулок с Алексеем. В эти чудесные летние дни темно-синий Босфор был очень красив среди нежно зеленеющих холмов. Стройные бело-голубые минареты парили в небе, а мы бродили по улицам, таким узким, что, казалось, их можно перепрыгнуть с балкона на балкон. Тесно стоящие друг к другу старые бурые дома были похожи на сплетничающих старух. Алексей показывал мне прелестные детали арабесок, украшающих крошечные арочные окна, легкие и строгие одновременно, как музыка Баха.

Меня же приводила в восторг толпа: иностранные мундиры смешивались с живописной одеждой мужчин-турок в красных фесках и женщин под покрывалами с великолепными, выразительными глазами. Мы осмотрели Голубую мечеть, всю покрытую голубыми изразцами, высокую базилику Св. Софии, где короновался мой византийский предок, и дворцы низложенного султана Абдул Хамида II. Если у Алексея из его неистощимых кладовых всплывала история Византии и Османской Империи, то ко мне возвращались из детства арабские сказки.

Я рассказывала Алексею, как маленькой девочкой играла в мусульманскую принцессу. Я предпочитала рассказывать о раннем детстве, когда смерть еще не вошла в мою жизнь. Он же вспоминал о своих первых годах в Варшаве, когда его молодая, красивая и обожаемая им мать зарабатывала на жизнь стиркой белья, которое она брала в богатых домах. Вдохновляемая своей оскорбленной гордостью, она учила его не доверять чувствам, а руководствоваться разумом.

— До последнего времени, — сказал он, — жизнь подтверждала ее правоту.

— Возможно, она была права, — размышляла я вслух. Разве не изменились мои собственные чувства? — Но ведь и разум мне не очень-то помог.

— Вы еще не научились применять его к жизни, Татьяна Петровна, и к чувствам.

— А существует ли такая вещь, как разумное чувство?

— Я полагаю, да. Это то, что я испытываю, гуляя с вами, — Алексей накрыл своей свободной рукой мою руку.

Этот жест, деликатный и в то же время достаточно самоуверенный, говорил о том, что он более опытен в отношениях с женщинами, чем я думала.

— Вы были когда-нибудь влюблены, Алексей? Я имею в виду в молодости? — добавила я, когда он посмотрел на меня удивленно-укоряющим взглядом.

— Когда мне было столько, сколько вам, — он слегка улыбнулся, значит, его считали старым, — я был безумно влюблен в сестру своего университетского сокурсника. Я часто встречал ее в доме моего друга, не открывая своих чувств около года. Потом однажды я узнал, что она обручена с другим студентом. Меня это ошеломило почти до бесчувствия. Находился двое суток в каком-то ступоре, после чего пришел в себя. Это научило меня двум вещам: первое, любовь — это, конечно, достояние, как говорят поэты, и второе, любовь — это эмоциональная роскошь.

— А теперь? Вы все еще так думаете?

— И да, и нет. Я все еще верю, что любовь — это роскошь, но без роскоши, обнаружил я, жизнь только терпима в условиях примитивного выживания.

Это было умно сказано. Алексей никогда не был скучен.

— А для меня любовь — это главное чувство, а не роскошь, — возражала я. — Но бывают разные виды и степени любви, это не простая вещь. Было ли у вас что-либо большее, чем платоническая любовь?

— Любовь в том смысле, о котором я говорил ранее, нет. У меня были время от времени связи. Впоследствии, они всегда казались мне пустой тратой времени и денег. Я никогда не думал, что захочу жениться, что эта мысль может целиком и полностью захватить меня! — он крепко сжал мою руку.

Его пожатие было мне приятно. Мне нравилось это ухаживание намеками, которые ни к чему меня не обязывали. И так, наблюдая за жмущимися друг к другу домами и высокими минаретами, разноязыкой толпой, потоком военных и беженцев, в ближайшие три месяца я так же хорошо узнала Константинополь, как и простое и честное сердце моего гида, руководимое его великим и сложным умом. Он мог читать мои мысли, как открытую книгу. Но он не мог догадаться о том, что происходит в моем сердце!

Ночью Константинополь был менее заманчивым. Время от времени слышалась стрельба, в утренних газетах писали об убийствах. Когда в компании двух английских медсестер я пошла в ночной клуб на набережной послушать игру Алексея, я была потрясена, когда увидела стайку очень молоденьких русских проституток. И это девочки, которым на вид было не больше двенадцати-тринадцати! При приближении полицейского они разбегались, чтобы потом снова, как птицы, собраться в стайку.

Игра Алексея была для меня откровением. Пунктуальный и элегантный польский ученый преображался до неузнаваемости. Теперь это был темпераментный еврейский скрипач на празднике Урожая в Веславе. Всю свою страсть, которую выдавало сверкание его черных глаз, вкладывал он в эту бурную цыганскую музыку. Я была очарована. Она впервые заставила меня понять всю глубину и пыл его любви. Это пугало меня и льстило одновременно. Мне пришлось даже убежать из ночного клуба, чтобы не расплакаться. Придя в свою комнату в госпитале, я наконец, впервые за этот год, дала волю своим чувствам. Я оплакивала всех погибших юношей Европы и Азии и, конечно же, того, кто унес с собой в могилу мою любовь.

Я снова попросила Алексея обрисовать мне подробности смерти Стефана так, как о них ему рассказали поляки в Одессе. Он рассказал, что мой кузен был убит вместе с другими пленниками. Кольцо князя Стефана с печатью и родовым орлом Пястов было снято с одного из захвативших его бандитов, который безошибочно описал Стиви.

— Застрелен в голову, но как? — настаивала я. — Его можно было узнать?

— Его убили, разве этого мало? — возразил Алексей.

Мне казалось, и Вера Кирилловна, и он что-то скрывают. Я решила сама выяснить все, что связано со смертью Стиви. Такая возможность представилась мне еще до конца лета.

Гражданская война, претерпевая то приливы, то отливы, обернулась успехом для Белой армии, сражавшейся на юге, в то время как адмирал Колчак, покинутый чехами, был отброшен в Сибири. В середине июля был освобожден Крым. Силы генерала Деникина также продвинулись на Украине, захватив в июле Харьков. Русские беженцы, прозябающие в лагерях или работающие прислугой в Константинополе, начали мечтать о возвращении домой.