В протокол не занесены суждения членов совета по поводу ответа Ille. Замещавший органиста другой Бах скромен и добросовестен. Но фигуральная музыка, какую показывал ранее или намерен впредь показывать Ille, не к лицу добропорядочным бюргерам Арнштадта.

Nos заговорили языком обвинения. Писарь перебросил гусиное перо на новый лист бумаги и каллиграфически выписал:

«Nos в вину ему ставим, что он до сего времени вводил в хорал множество странных вариаций, примешивал к нему такие чуждые тона, что община была сконфужена».

И далее идет поучение. Кто-кто, а они, члены консисторского совета, по своим должностям и положению знают музыку лучше, и пусть Ille почувствует это и беспрекословно слушает, что говорим Nos.

"Если в будущем, — значится в назидательном протоколе, — он вздумает вводить «переходящий звук», то надлежит ему оного придерживаться до конца, а не перебрасываться быстро на что-либо другое, или, как он раньше имел обыкновение делать, играть «совершенно другой поворот». Кроме того, весьма неприятно удивляет то, что по его вине до сего времени совсем не было общего музицирования, причиной чего является его нежелание как следует вести занятия с учениками. Вследствие сего ему надлежит ясно высказаться, намерен ли он играть с учениками как Figural (полифоническую музыку), так и Choral (хоральную музыку). Нам невозможно держать на сей случай ради него еще капельмейстера. Буде делать сие он не пожелает, пусть категорически о том заявит, дабы можно было распорядиться по-иному и пригласить на это место кого-нибудь другого, кто будет это исполнять.

Ille. Пусть ему дадут добросовестного директора, а за игрой дело не станет".

Трудно установить, какого именно директора просил Бах, возможно, воспитателя, который бы разделил с ним обязанность следить за поведением учеников. Протокол сохранил заключительную часть обсуждения проступка органиста:

«Resolvitor (решение). Вопрос должен быть выяснен в восьмидневный срок».

Но совет не ограничивается сим заключением. Господа члены совета не упускают возможности снова обсудить непозволительные взаимоотношения учителя с учениками. В прошлом году в опрос органиста было внесено имя старшего гимназиста Гейерсбаха, теперь появился некий Рамбах. Писарь заносит в протокол: «О том же», то есть о «деле органиста Баха».

Вызван ученик Рамбах, и ему делается замечание по поводу беспорядков, происходящих по сие время. Ответ Рамбаха записан так:

«Органист Бах играл раньше слишком долго, но после того, как по этой причине господином суперинтендантом ему было сделано замечание, он стал играть в крайней степени мало (коротко)».

Не осталось сведений, о чем шел дальше разговор и какие жалобы были высказаны. Следующая запись относится уже к поведению ученика.

Совет делает выговор ему за то, что в прошлое воскресенье (очевидно, первое по возвращении Баха к своим церковным обязанностям) он, Рамбах, «во время проповеди ушел в винный погребок...».

Да, ученик признает свою вину и говорит, что такое больше не повторится, что священники уже отнеслись к нему по сему поводу строго.

В назидание распустившимся ученикам в протокол заносится: «канцелярскому служителю сообщить ректору, чтобы он в течение четырех дней подряд сажал Рамбаха на два часа в карцер».

Самим обсуждением поведения ученика наряду с обсуждением проступка наставника, нарушившего срок поездки в Любек, чиновники консистории умалили достоинство самолюбивого Баха. Однако в маленьком городе были и разумные люди. Если им не по силам оказалось разглядеть признаки гения в юном музыканте, то, по крайней мере, необычность его способностей они распознали.

Тот же молодой магистр Утэ, причастный к руководству церковью, человек сдержанный и, по всей видимости, терпимый, понимал, что великолепный орган звучал у Баха под стать лучшим инструментам Германии. Органиста, произвольно затянувшего свой отпуск, будь он на службе при княжеском или герцогском дворе, наказали бы строго или уволили по приказанию властителя. Так же вправе были поступить совет арнштадтской консистории и магистрат. Баха унизили, уязвили, но оставили на службе. И после восьмидневного перерыва обсуждения дела не продолжили, никакого решения не приняли.

Тянулись занятия в школе. Но не школа, а искусство музыки всецело поглощало Себастьяна. Именно после поездки в Любек в нем на равных с исполнителем-виртуозом заговорил композитор. В трудно поддающихся датировке органных произведениях Баха несколько (в их числе фантазии, прелюдия и фуга ля минор, одна токката), относимы к арнштадтскому времени.

Под влиянием Букстехуде Бах стал внимательнее вслушиваться в голоса арнштадтских солистов, В старинных кантатах и мотетах сопровождающие инструменты всецело подчинялись ведению голосов хора и солистов.

Постепенно менялся характер кантат. Композиторы придавали партиям солистов признаки инструментального звучания, Бах познал это искусство у Букстехуде я теперь старался в голосах своих учеников отыскивать чистоту инструментального звучания. Даже в семейном музицировании и пении с новой стороны оценивал голоса родственников. Ему полюбился чистый, хотя и не сильный голос сопрано Марии Барбары. К лету 1706 года у Баха возникла дерзкая мысль: заменить в церковном хоре один мальчишеский голос женским.

Подобная выдумка уже не одному молодому Баху приходила в голову. Церковная традиция не допускала в хоры женских голосов. Но певческое искусство требовало такого нововведения. В юности зажегся подобной мыслью уже знакомый читателю певец, будущий теоретик и критик музыкального искусства гамбуржец Иоганн Маттесон. Ему удалось добиться своего в 1716 году: в опекаемом им церковном хоре зазвучали, пассажи и трели певиц, заменявших мальчиков. Этим нововведением Маттесон гордился всю жизнь и вспоминал впоследствии: "Я первый заменил мальчиков... тремя или четырьмя певицами; невозможно описать, какого труда это мне стоило и как много доставило неприятностей.

То было в Гамбурге, одной из музыкальных столиц не только германских земель, но и целой Европы. Арнштадт в сравнение не шел с этим городом. Тем замечательнее, что молодой Бах увлекся подобной мыслью именно здесь, в захолустье.

Пасторы позволили ему испробовать женский голос на репетициях хора.

С замиранием сердца смущенная Мария Барбара взбиралась по узкой лесенке на хоры и там вместе о мальчиками выводила свою партию сопрано, а то и пробовала голос на правах солистки.

Волнующие часы! В пении милой сердцу Марии Барбары Иоганн Себастьян различал звучания идеальных женских голосов, которые, он верил в это, будут украшать хоры Германии. От чистого сопрано Барбары как бы осветилось все гулкое пространство пустой в неслужебные часы церкви.

Примолкли и удивленные ученики, почувствовав необычность присутствия в хоре Марии Барбары, над которой они до сих пор украдкой посмеивались, встречая ее на улице с учителем. Они примолкли, переминаясь с ноги на ногу, но удержит ли эта ватага языки за зубами? Ученики, наверно, и разнесли по городу весть о выдумке господина органиста. И легко представить, какими добавками расцвечивалась эта весть в пересудах!

Члены консистории спохватились. Восемь дней, отпущенные ими на размышление, растянулись чуть не на восемь месяцев! Ответа на заданные ему в феврале вопросы органист так и не дал. Теперь ему напомнили об этом. 11 ноября совет консистории, призвав к ответу органиста, второй раз, после февраля, разбирал его дело.

Снова Nos и снова Ille.

Начальство опять повело речь о недостатках наставнической деятельности. Довольно резонно было объявлено, что не следовало бы ему, Баху, пренебрегать школьными уроками, раз он получает за это плату. Совет далее поставил в вину ему распущенность учеников, посещение ими «неприличных мест» и прочие проступки. Особенно же сила власти блюстителей нравственности обрушилась на Иоганна Себастьяна в связи с нарушением им строжайшего правила церкви — в хор допущена женщина!