Вновь послышался стон.

Басманов скрипнул зубами и хватил себя по колену кулаком:

— Да унесите вы его отсюда, мочи нет слушать! К коновалу его, к тому, что стрельцу кишки вправлял. Скажите — если хоть одно око вернет Гришке — озолочу!

Вскоре на улицу вывели несчастного, лицо которого было обмотано скатертью. Он махал перед собой руками, будто дрался с призраками.

Явились начальственные люди Ивангорода, встревоженные переполохом в княжьем доме. Басманов вкратце пересказал им историю с Ярославом, показав зеркальце.

— Отпускайте моего человека из острога, — наказал он. — За увечье стрельца вира с меня будет.

— Не будет ему виры, — встрял полковой начальник стрельца, — поди сам задирался первый, знаю я его.

— Брось, — фыркнул на него лесным котом Басманов. — Сам не сам — а семья кормильца лишилась, куда он такой сшитый-перешитый?

Пока обсуждалась вира, появился Ярослав. Ему быстро пересказали все происшедшее ночью.

— Что делается? — спросил он в сердцах у Аники. — Травят князя, что дикого зверя!

— Знают, шельмы, кого бояться, — заметил Козодой.

— Разговорились тут, — проворчал Басманов. — А ну, давайте сюда ведьму! А ты, Ярослав, уйди.

— Отчего же? — возмутился выпущенный из плена засечник.

— Уйди, говорю. — Тяжелый взгляд Басманова не мог выдержать даже Ярослав, и опустил глаза. — Сходи к коновалу, про Гришаню прознай.

Понимая, что спорить бесполезно, Ярослав ушел, недовольно крутя головой.

Ввели пленницу. Шла она сама, гордо откинув голову. Козодой едва сдержался, чтобы не выругаться вслух, да и остальным сделалось не очень уютно. Странным, нелепым и отвратным зрелищем являлась полонянка.

Фигура ладная, почти девичья, сморщенный лик, выдающий весьма почтенный возраст, седые патлы и рана на макушке, из которой сочилась сукровица прямо на левый глаз…

Басманов заговорил с ней на германском наречии. Женщина сначала отрицательно замотала головой, потом ответила. Голос у нее был похож на вороний, резкий и неприятный. Потом вдруг перешла на русский.

— Я старая больная женщина, вдова плотогонщи-ка Фрица с хутора у излучины, вам всякий скажет. Почему набросились на меня четверо русских мужиков, избили и приволокли сюда — не ведаю. Стану жаловаться воеводе здешнему на притеснения.

— А почему в мужском платье? — спросил Басманов, брезгливо разглядывая пленницу.

— Сеть выбирала в лодку. Свалилась в Нарову, промокла. Не замерзать же — вот и одела то, что подвернулось.

— А немчура, что с тобой в доме балакала, откуда взялась? Или то был сам почтенный Фриц с хутора у излучины, да деверь его?

— Какая немчура? — безмятежно поинтересовалась старуха, моргая глазом, на который набежала новая струйка крови. — Ворвались, дали по голове, дом спалили. А кто там еще привиделся вам, не ведаю.

— А эти отметины мне кто оставил? — спросил пострадавший от рук «супруги Фрица» казак, потрясая свежеперевязанной рукой.

— Поди, в пьяной драке получил, — пожала плечами пленница.

— Вот тать-то, — выдохнул донец. — Кабы не князь…

— Князь, — вскинула брови полонянка, уставившись на Басманова так, словно впервые видела его. — Этот грязный разбойник, что хватал и бил старую женщину саблей? А может, князь — этот тощий дикарь, что норовил забраться мне под одежды и сопел, словно конь перед кобылой?

Аника с ледяным спокойствием смотрел на пленницу до тех пор, пока она вдруг не заморгала и не отвернулась от него.

— Ясное дело, — вздохнул Басманов. — Ваньку валять вздумала. Эх, жаль, нет тут заплечных дел мастеров толковых. Придется все по-быстрому делать. Козодой — возьмешься разговорить фрау?

— Не хотелось бы, княже, — оробел донец. — Мне к ней руками прикасаться тошно. Может, просто кончим ее, а потом в церкву — очиститься?

— Богомольный какой сделался, — передернул плечами опричник. — Что, прикажете мне самому ей кишки на сосну мотать? Или в Москву везти?

— Дозволь мне, княже, — спросил вдруг Аника. Женщина вдруг задергалась и забилась в руках дружинников, словно раненая птица, закричав что-то по-германски.

— Так может, — спросил ее Басманов, — сама заговоришь? Кто такая, зачем фокусы с зеркальцем выкидывала, кого мы в хижине прибили?

— Нечего мне вам говорить, русские дикари! — взвизгнула старуха и вдруг попыталась укусить одного из державших ее стрельцов. Тот отшвырнул ее от себя, отчего пленница ударилась головой о стену и вдруг коротко и зло рассмеялась, будто припадочная.

— Фрау, — наставительно сказал Басманов, — у меня ты все одно заговоришь. Зачем же тянуть и мучиться?

— Люблю я это дело, — совершенно по-мужицки ответила старуха, — чтобы помучиться.

Причем сказала она это изменившимся голосом, совершенно точно воспроизводившим голос князя. Басманов побагровел.

— Бери ее Аника… Хотя нет, постой.

Двинувшийся было к старухе новый член опричного отряда, остановился и вопросительно посмотрел на Басманова.

— Пусть посидит в погребе да подумает о своей судьбине. А нам с дороги нужно переодеться, отмыться, да и поесть не мешает.

— После отмоюсь, — зловеще улыбнулся Аника, глядя на «фрау Фриц». Та задергалась вновь и зашипела, словно дикая кошка.

— Воплей мне только не хватает после такой ночки, — поморщился Басманов. — Ты в дружину мою пришел, так изволь выглядеть не как станичник, а как княжий воин. Выдайте ему платье приличное.

Последнее обращено было к дружинникам, с интересом следившим за очевидной и беспричинной паникой, которую вызывал в старухе Аника.

— Как скажешь, княже, — насупился Аника.

— Пойдем, — толкнул его в бок Козодой, — есть у меня кое-чего для тебя, по душе придется.

— А ее сторожите крепко, — распорядился Басманов. — Путы не снимайте.

— Как-то не по-людски все же, — заметил дружинник, которому выпало вести старуху в погреб.

— Много ты про таких знаешь, — напустился на него Басманов. — Сказано — не снимать путы, значит, не снимать!

Воин, придав лицу деревянное выражение, подтолкнул старуху:

— Пошли, старая. Видно, велики грехи твои, что князь так осерчал.

— Нет на мне грехов никаких, поганые дикари, — визгливо крикнула старуха и вдруг, проходя мимо Басманова, изловчилась и плюнула ему на сапоги, — Гореть тебе в аду, изверг!

На эту выходку воин отреагировал еще более сильным толчком, выпроводив пленницу из светлицы.

— Баню истопить, — распорядился усталым голосом Басманов.

Торговый корабль, принадлежавший сорокалетнему ревельскому купцу Глорму, заканчивая длительное путешествие по Балтике, шел к ливонскому порту. Хозяин посудины дремал на носу, усевшись на дощатый ящик, в котором лежали четыре мушкетона. Хвала Божьим угодникам — ни витальеры, ни ляхские разбойники не остановили каравана. Лениво попивая ячменное пиво, Глорм в уме подсчитывал барыш. Ему дела не было до смертоносного груза, что шел к магистрам. Три новенькие пушки и огненное зелье к ним — не совсем обычный груз, но платили за него втридорога, так что орудия вышли более привлекательным грузом, чем генуэзские крашеные ткани, пряности, да аглицкая парусина, обычный груз его корабля.

Глорм обожал каботажные плавания, предпочитая их пустому сидению в портовой конторе. Немножко опасности, свежий ветер в лицо, полная власть над тремя десятками разного рода людишек, и в конце — увесистый мешок золота, уважение и почет.

С недавних пор, впрочем, закралась в сердце купчины необъяснимая напасть. Безветренными лунными ночами впадал он в необъяснимую хандру, маялся и пил, беспокойно прохаживая от носа до кормы посудины. Никаких рациональных причин для волнения не было. Напротив, случись надвигаться шторму, или мелькни у горизонта безымянный парус, сулящий беду, и тоска куда-то девалась. А в скучные и рутинные ночи вновь подкатывала к горлу, хоть вой.

— Наверное, возраст сказывается, — ворчал Глорм. — Пора, пора уже на покой. Еще разок схожу в ливонскую землю, и все, становлюсь на прикол.