Жизнь сравнивается с вокзалом, где "раскладываться не стоит"; "Гляжу и вижу одно: конец. Раскаиваться не стоит". Лирическая героиня стремится "за потустороннюю границу: К Стиксу!.."
В разгар тоски, в минуты безнадежности, Цветаева устремляет взор — вверх, в Вечность, в незыблемость чувств — в мире том. Ровно год назад, осенью 22-го, она переживала то же, что переживает сейчас, в октябре двадцать третьего. Тогда она не призналась Пастернаку, а позже, 10 февраля 1923-го, писала о своих чувствах с высоты и горечи прошедших месяцев:
"Последний месяц этой осени (ноябрь 22-го. — А.С.) я неустанно провела с Вами, не расставаясь… Я одно время ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по темной платформе — далеко! И было одно место — фонарный столб — без света, сюда я вызывала Вас. — "Пастернак!" И долгие беседы бок о бок — бродячие… Тогда, осенью, я совсем не смущалась, что все это без Вашего ведома и соизволения… "На вокзал" и "к Пастернаку" было тождественно. Я не на вокзал шла, а к Вам. И поймите: никогда, нигде, вне этой асфальтовой версты. Уходя со станции, верней: садясь в поезд — я просто расставалась: здраво и трезво. Вас я с собой в жизнь не брала… И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми "косыми ливнями" — это будет: мой вызов, Ваш приход".
А теперь, в октябре 1923 г. написано "Брожу — не дом же плотничать…", — из тех таинственных стихотворений, где один смысл неуловимо переходит в другой, где обращения к земному человеку, с которым разлука уже висит в воздухе, к земным чувствам перекрещиваются с обращением к мечтанному, отсутствующему, далекому, существующему ли? Может — и небывшему:
Брожу — не дом же плотничать,
Расположась на росстани!
Так, вопреки полотнищам
Пространств, треклятым простыням
Разлук, с минутным баловнем
Крадясь ночными тайнами,
Тебя над всеми ржавыми
Фонарными кронштейнами —
То есть в мимолетном быту любви ("с минутным баловнем") незримо и неотторжимо присутствует вечное бытие любви с… неможным, несбыточным, мифическим…
…Мертвец настойчивый,
В очах — зачем качаешься?
(Как у Маруси, не забывшей, не перестававшей любить свою роковую "нежить" — Мо'лодца…)
Возлюбленный лирической героини Цветаевой идеален, совершенен, несравним ни с кем в этой жизни, его чувства несоизмеримы ни с чьими земными мужскими.
По набережным — клятв озноб,
По загородам — рифм обвал.
Сжимают ли — "я б жарче сгреб",
Внимают ли — "я б чище внял".
Всё ты один, во всех местах,
Во всех мастях, на всех мостах.
Моими вздохами — снастят!
Моими клятвами — мостят!
Живые, земные любовники словно обокрали лирическую героиню… Но это — лишь мгновенный проблеск мысли; поэт, в конечном счете, подымается над всем, и звучит уже не голос женщины, а лира поэта:
Такая власть над сбивчивым
Числом у лиры любящей,
Что на тебя, небывший мой,
Оглядываюсь — в будущее!
"Мой вызов, Ваш приход". (Цветаева — Пастернаку, февраль 1923 г.)
Терзание! Ни берегов, ни вех!
Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
Что я в тебе утрачиваю всех
Когда-либо и где-либо небывших!
(Цветаева — Пастернаку, март 1923 г.)
Итак, живой, земной герой "романа" как бы отсутствует в присутствии. А заочный вдохновитель поэта, его родной дух, — напротив, присутствует в отсутствии. В данный момент жизни Марины Цветаевой это — Борис Пастернак. Именно о нем только что писала Цветаева теми же словами, что и в стихотворении "Брожу — не дом же плотничать…":
"Борис Пастернак для меня святыня, это вся моя надежда, то небо за краем земли, то, чего еще не было, то, что будет"[75].
Так поэт побеждал преходящесть быта чувств, преображая его в бытие нетленных страстей…
Но какою ценой!..
"М<арина> рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног", — писал Сергей Эфрон в душераздирающем декабрьском письме к Волошину, о котором мы уже упоминали[76]. Все было в этом письме: и глубочайшее страдание; и не менее отчаянная боль за Марину Ивановну, обольстившуюся "маленьким Казановой", в постоянство и серьезность чувств которого он не верил; и "анатомирование" собственного характера. На самом же деле — проницательный диагноз, точное обозначение своей "основной черты": "У меня всегда, с детства, — чувство "не могу иначе" было сильнее чувства "хочу так". Преобладание статики над динамикой". И хотя он пишет, что вся его статика "пошла к черту", на самом деле в тот драматический момент главное в характере Сергея удержало его от разрыва с женой. Из того же письма явствует, что она, до какого-то момента ослепленная и оглушенная обрушившимся на нее чувством, не помышляла о том, что муж узнает об ее тайне и захочет расстаться с нею. Примерно так же было в 1920 году, когда ей, сходившей с ума от ужаса и растерянности, выхаживавшей тяжело больную Алю, не приходила в голову мысль о том, что тем временем в приюте с ее младшей девочкой может случиться непоправимое. А когда это случилось, то в смерти Ирины обвинила сестер мужа — Лилю и Веру. Сергей Яковлевич был раздавлен всем этим, покуда не получил от Лили опровержение. В архиве Е. Я. Эфрон сохранились наброски ее писем к брату. Из них мы узнали о том, как она любила маленькую Ирину и хотела взять ее совсем; однако прежде надо было устроиться на работу, и она уехала с этой целью из Москвы. На Рождество 1920 г. наконец появилась возможность привезти к ней девочку, — сделать это она просила Веру. Но было уже поздно: Ирина умерла; по рассказам, "она уже ничего не могла есть и лежала все время".
Трудно даже вообразить себе, сколько же надо было Сергею Яковлевичу понять и простить; и вот теперь, поддавшись слабости, он жаловался Волошину на несправедливость Марины Ивановны к его сестрам. Впрочем, все это он простил. Он вспоминает о прошлом лишь в связи с тем, что в минуту какого-то отчаянного прозрения хочет прибавить факты к той беспощадной и пронзительной характеристике, которую дает Марине Ивановне, — вероятно, в первый и последний раз в жизни:
"М<арина> — человек страстей… Отдаваться с головой своему урагану — для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда… все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М<арина> предается ураганному же отчаянию…"
