Почему в Кракове возле Мариацкого костела, когда на башню восходит трубач, трубит традиционный «хейнал» и обрывает на полуноте, как тогда, столетия назад, когда в горло горнисту, сигналившему тревогу, впилась, оборвав звук, татарская стрела, и у меня комок в горле?

Сколько раз делили, рвали на куски прекрасную страну, сколько восставала она за свою независимость?

Пушкин приветствовал взятие мятежной Варшавы. Обращаясь к протестующим французским парламентариям, писал: «Оставьте: это спор славян между собою. Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, вопрос, которого не разрешите вы». Эти его стихи, как, в особенности, и другие — «Бородинская годовщина», князь Вяземский, в тайне души полонофил, в дневнике язвительно и непрозорливо назвал «шинельными». Но вчитайтесь в письмо Александра Сергеевича Петру Андреевичу, тогда же писанное. «Ты читал известие о недавнем сражении?.. Скржнецкий (один из вождей повстанцев. — С.Т.) находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на белой лошади, пересел на другую, бурую, и стал командовать — видели, как он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как его свита кинулась к нему и посадили опять на лошадь. Тогда он запел «Еще польска не сгинела», и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского майора, и песня прервалась…»

Разве не ощущаем сочувствия, даже восхищения доблестью братьев-славян в строках личного — не для публикации — письма, принадлежавшего перу нашего национального гения? Гения, а значит, вольнолюбца…

Многое в характере брата моего славянина, в сложной, часто трагической судьбе его Отчизны предопределено тем, что лежала она меж молотом и наковальней. Бисмарк, железом и кровью создавший Германскую империю, писал прямо: «Бейте же поляков, чтобы у них пропала охота к жизни… Мы не можем, если хотим существовать, делать ничего другого, как истреблять их».

В Российской империи такие призывы, конечно, были немыслимы. Но и здесь поляки (кроме принадлежавших к аристократической верхушке), самолюбивые и щепетильные, не могли не ощущать определенных ущемлений. В 1897 году Николай II приказал наименования «Царство польское», «губернии Царства польского», не устраняя из свода законов, употреблять лишь в случае крайней необходимости и заменять постепенно такими, как «Варшавское генерал-губернаторство», «Варшавский военный округ», «Варшавский учебный округ». В 1909 году был принят финансовый законопроект, где все те же слова «Царство польское» (а ведь в официальном многоступенчатом титуле император российский именовался и царем польским) заменены были на «Привисленские губернии».

Через год в Варшаве сломан постамент памятника князю Ягелло, основателю государства. В Ковеле гипсом наглухо замазана таблица на стене костела, воздвигнутого в память 600-летия короля Казимира Великого…

Так что в те годы стремление поляков прославиться в воздухе означало утверждение не только имен своих, но чести народа.

В заключение этого отступления — может, затянувшегося, но, убежден, уместного, — несколько памятных дат и фактов.

Двадцать второго июля 1943 года в городе Григорьевске началось формирование летной эскадрильи для 1-й дивизии имени Тадеуша Костюшко Войска Польского, а 20 августа 1944 года по получении достаточного количества наших боевых машин сформирована дивизия: полки «Варшава», «Краков» и 3-й штурмовой. Через три дня летчики полка «Варшава» вступили в сражение по поддержке наступательных операций советских частей в районе Варки (этот день отмечается в Польше как праздник авиации). 2 мая 1945 года в битве за Берлин польские летчики сбили 12 фашистских самолетов.

Всего же за годы второй мировой войны пилотами с белым орлом на фюзеляжах совершено 2282 боевых вылета.

«…Подвижный, тонкий, красиво сложенный, лицо дышит энергией, задором; глаза живые, пронзительные; голос привлекает задушевностью, искренностью; одет не как спортсмен, а как джентльмен — просто, изящно, в темно-синию триковую пару».

Таким предстал Александр Алексеевич Васильев перед газетными репортерами в начале первого турне по России — вдоль Волги. Пишущая братия особо точных деталей нам не подарила, но вчитаемся все же.

Элегантен — только что из Парижа, Доброжелателен и искренен — не ведает, какие мытарства ждут впереди. В Нижнем Новгороде появился молодой барич, хозяин размашисто задуманного турне. Здесь, на всероссийски знаменитой громадной ярмарке, ждет его верная свита — французы, русские, грузин…

Да, он доброжелателен, но не хорошая ли то мина при очень, увы, плохой игре? Гастроли, как договорено, начались до его приезда. Однако; милейший Летор сумел сломать крыло хозяйского «Блерио», доставленного из Петербурга, Кебурия порядком разгрохал собственный, нужен ремонт. Механик Реми беспрестанно ругается с механиком Лебедевым, толмачу обрыдло переводить их тирады, состоящие по большей части из непереводимых выражений, и техническая интеллигенция переходит к жестикуляции, на языке юриспруденции именуемой рукоприкладством…

Господи ты Боже мой, уж не на пресловутых ли они «Самокатах» все побывали, куда в ярмарочную пору вагонами свозят девиц? Уж не погуляли ли под «Веселой Козой», как шутники именуют нижегородский герб — оленя с закинутыми за спину рогами и игриво поднятой передней ножкой?

Меж тем совсем недавно в Нижнем летал Уточкин, и газетчики услужливо сообщают Васильеву, какой Сергей Исаич имел здесь сногсшибательный успех. Явился на ипподром в визитке, с галстуком-бабочкой, раскланялся, положил котелок на траву, взлетел на «Фармане», покружил, а снизившись, подкатил точнехонько к шляпе, выпрыгнул, надел, сдвинув набекрень. Оп-па. Цирковой трюк.

Катал пассажиров, из коих один — первой гильдии купец господин Пошехонов, лицо известное, в числе прочих достоинств обладал многопудовым весом. Сергей Исаич с ним лишь круг сумел сделать почти над землей: мотор не тянул. Пилот тотчас выразился в своей манере: «П-попрошу заплатить за живой вес вдвое», на что господин Пошехонов возражений не высказал — более того, по плечу потрепал: «Мы, брат, с тобой два сапога пара — коммерсанты».

Зато и пожертвование сделал знаменитый летун со сборов на памятник Минину и Пожарскому, о чем в газетах объявлено было, в афишках во-от такими буквами значилось…

Васильев еще не знает, что в этом турне перед ним, словно мираж, олицетворенный барьер, который все время придется перепрыгивать, замаячит любимец публики Уточкин. Сейчас он знает одно: надо лететь. Не отдохнув с дороги, едва добившись, чтобы по-ярмарочному похмельные грузчики не поломали, снимая с железнодорожной платформы, новенький «Блерио-XI». Когда добрались на ломовых до ипподрома, пилот горемычно сообразил, что предназначения некоторых частей мотора «Гном» усовершенствованной конструкции он попросту не понимает. Эх, гуманитариус, несостоявшийся Плевако. Механик Реми тыкал пальцем — то так, это этак, авиатор бестолково кивал: «Уи, уи»… В конце концов француз категорически рекомендовал хоть день потратить на освоение аппарата.

А публика ждала дебюта. А Летор насвистывал парижский куплетец. А Виссарион Кебурия, черней своих кудрей, тыкал пальцем в сторону ангара: «Чинить надо, деньги надо, лететь надо!»

Вечерело. С трибуны неслось окающее: «Летать-то станете, мошенники?»

Васильев махнул Реми, чтобы тот крутанул пропеллер. Мотор затрещал. От ветра, словно от ужаса, вздыбились волосы француза.

Странно, подумал. Вспомнил, как, когда со смотровой площадки Эйфелевой башни предстал перед ним Париж, страх неодолимо потянул броситься вниз головой в бездну. Но тут… Аппарат набрал высоту, и — иное чувство. Острое, до боли, наслаждение. Летел над Волгой, пароходы снизу сигналили гудками. Долетел до Сормова, повернул. Внизу темнело, зажигались огни. Бог мой, удастся ли отсюда, с высоты двух, примерно, верст, рассмотреть ипподромное поле? Вдобавок аппарат лез и лез все выше — отказали, что ли, элероны? Осторожно попробовал двинуть от себя клош — раз, другой, третий. Рычаг, наконец, послушался, машина выровнялась, скользнула вниз. Он сузил круг, потом еще больше. За бортом мелькнуло что-то белое. Всмотрелся. Кажется, дорожка бегового круга. Выключая мотор, планируя и снова включая, он снижался во мглу, среди которой смутно пестрели люди на трибуне скакового круга. Толчок… Земля.