Какие же это черты? «Мы впервые освободили любовь от унижения, оскорблений… Мы объявили войну представлениям о любви как о тайном, позорном грехе! У нас на первом плане человек, личность!»

Увы, на таком вот барабанном языке с нами разговаривают и дальше, и такой подход ведет к пародийным открытиям.

Наша эпоха, говорил В. Чертков, открывает «безграничные возможности для счастливой взаимной любви». У нас в стране «только взаимная любовь ведет к браку, а в браке она не только не прекращается, а, наоборот, расцветает!» «В СССР заключается самое большое количество браков в год в расчете на тысячу человек населения… Значит, наибольшее число счастливых людей живет в первой в мире стране социализма!»

Откуда эта фанфарная бухгалтерия счастья? Как можно ставить знак равенства между числом браков и счастливых браков? И из какого пальца взята уверенность, что у нас любовь в браке не стихает, «а, наоборот, расцветает»?

Думая, что говорит о любви, В. Чертков говорил не о любви, а о взглядах, идеях, подменял чувства позицией, — причем позицией казенной лакировки, застойной, госсоциалистской: мы живем в лучшем из обществ, где максимум любви и счастья на винтик населения… Он отсекал от человека его психологию, его личность и превращал живого человека в манекен, фанерную схему. Это и есть вульгарно-социологическое понимание человека — представление о нем как о марионетке, которой движет кукольник-формация, причем формация розовая, без темных пятен.

Для вульгарного социологизма чувства связаны с обществом примерно так же, как телега с лошадью, и в таком оглобельном ключе он и писал о любви…

Метод постижения любви.

Любовь связана с миром тысячами нитей, часто они неожиданны, запутанны, и шифр их сплетений лишь с огромным трудом поддается разгадке. Впрочем, есть призмы, которые помогают увидеть, как именно любовь связана со своей социальной почвой.

Первая такая призма — психологическая: любовь — как бы внутренняя тень человека, ее характер повторяет очертания его характера, и то, какая она, зависит от того, какой он.

Вторая призма — социально-психологическая. Любовь — это и «тень» среды, в которой живет человек, и как жизнь ростка зависит от почвы, в которой он сидит, так и жизнь любви зависит от ее почвы, ее среды.

Говоря условно, у любви есть как бы два измерения — внутреннее и внешнее (вскользь об этом уже говорилось). Внутреннее — это любовь-чувство, жизнь сердца, ощущения и переживания любви. Внешнее — это любовь-отношение, поведение любящих, их житейские связи, нравы и обычаи любви.

Любовь-чувство — зеркало личности человека, его характера, темперамента, нервного склада. Со средой, с обществом она связана не прямо, а косвенно — только через личность человека.

Любовь-отношение — отпечаток и личности, и среды, на нее прямо влияют общественные отношения, культура, мораль, семейные нравы.

Любовь-чувство более общечеловечна, любовь-отношение более социальна.

Любовь-чувство прямо зависит от человека — от его исторического типа, от склада его психологии и биологии. Корни любви как чувства лежат именно в психологии человека, а не в общественном укладе. От общества оно зависит опосредованно — через промежуточную ступень человека, личности.

Любовь-отношение прямо зависит, во-первых, от среды, общества (в том числе от семейных установлений, любовной морали), а во-вторых, от исторического типа человека, от склада его психологии и биологии.

Так сложно — под стать жизненной сложности — устроена та система призм, через которую можно разглядеть сложные связи любви и мира. Эта оптическая система позволяет увидеть без упрощений, как меняется любовь с ходом истории и что движет ее переменами; она дает почву — более или менее твердую — и для гипотез о будущем любви.

Это, видимо, и есть по-настоящему диалектический подход: он бережно, деликатно охраняет своеобразие любви как особого чувства и особого социально-психологического явления. Это подход социальный и психологический вместе, а не узкосоциальный, как у вульгарного социологизма. Он связывает любовь с ее социальной почвой только через человека.

Вульгарный социологизм пренебрегал личностью человека, он не видел активную роль его психологии, биологии, общечеловеческих чувств. Из цепочки «общество — личность — любовь» он выбрасывал ее центральное звено, личность, и прямо выводил любовь из социальных устоев. Этим он делал любовь из детища двух родителей — человека и среды — ребенком одной только среды, эдакой полусиротой, дочерью одного родителя. Поэтому он и обесцвечивал, обескровливал любовь, говорил о ней на чужом ей языке.

Что такое общечеловеческое чувство.

«А что же такое любовь как общечеловеческое чувство? Она что, надклассовая? И чем она отличается от классовых чувств?» (Общежитие МГУ на проспекте Вернадского, ноябрь, 1979).

Общечеловеческое чувство — это чувство, которое испытывают люди всех времен и всех классов. Оно, как, скажем, материнское чувство, может быть у каждого, кто принадлежит к человеческому роду. Его основа — эгоальтруизм — та же у раба и свободного, у принца и нищего, у крестьянина, рабочего, капиталиста, интеллигента.

Значит ли это, что классовое положение человека — или его время — не влияет на его чувство? Конечно, нет: человек — это сплав общечеловеческих и социально-исторических свойств, и из этого сплава состоит вся его личность, душа, нравы.

Есть, наверно, такие времена и такие социальные группы, которые более благоприятны для любви, а есть — менее благоприятны. Скажем, в собственнических слоях и при слабой культуре мог возникать особый психологический климат — в нем громче других звучали «владельческие чувства», чувства «получания», «потребления». Этот климат больше растил в людях я-центрические струны души, выдвигал на первое место «эмоции для себя» — и мешал этим вырастать более глубоким и сложным эмоциям.

Но значит ли это, что человеку из такого слоя закрыт путь к любви? Совсем нет. Душу человека создает его социальная позиция, а не социальное положение. Социальная позиция — это образ жизни человека, то, что он делает, как живет, чем дышит. Именно образ жизни лепит наши чувства, взгляды, мораль — не пассивное классовое положение, а активная социальная роль.

Для вульгарного социологизма люди — как бы наперстки на пальцах класса, их души заквашены на одних классовых дрожжах, пружины чувств отлиты из классового вещества. Но у социальных влияний на человека есть два русла: классовое положение человека — и его социальная позиция, повседневная жизненная роль.

Социальная позиция может вырастать из социального положения и совпадать с ним. Но она может и идти наперекор ему: здесь, видимо, и лежит отгадка множества великих судеб — судеб ученых, писателей, революционеров — выходцев из высших слоев.

Когда социальная позиция человека человечна, в душе его вырастают те глубокие и мягкие струны, на которых может разыгрываться и любовь. Возможно, в людях из «невыгодных» для любви слоев такие глубокие струны рождаются реже. Но они могут испытывать любовь, неповторимую по своей глубине, уникальную по яркости и сложности; об этом говорит вся любовная литература человечества, вся его тысячелетняя поэзия.

Бывает и наоборот: люди из слоев, «дружественных» любви, часто ведут такую повседневную жизнь, которая не растит в них глубокие и добрые струны души, способность к любви. Если жизнь изматывает их, или не развивает им душу, если ими правят простейшие интересы, они и рождают в душе струны, на которых могут разыгрываться лишь простейшие чувства. В ходе истории от этого страдали миллиарды людей из трудовых слоев, и сегодня страдают сотни миллионов.

Кроме того, жизнь, при которой забота о себе перевешивает заботу о других, вселяет в человека я-центрическое подсознание, неспособное к любви. И пусть он входит в самый несобственнический слой, но в его душу просочилось — и правит чувствами — как бы внутреннее, психологическое собственничество — я-центризм. Жизненная позиция и здесь оказывается сильнее, чем социальное положение, и она и сегодня обедняет души сотен миллионов людей…