Федорков понюхал коробок. От него действительно пахло каким-то нефтепродуктом, скорее всего соляркой. Сердце его забилось: наконец-то появились первые зацепочки.

— Зинуля! — воскликнул на радостях Павел. — Дай я тебя обниму! Дорогуша, у тебя талант криминалиста.

Шутливо расставил руки, но Пырсикова так шустро и охотно подалась всем телом в его объятия, что он был вынужден несколько придержать свой порыв.

— Как бутылку вынимала? За что бралась?

— Только за горлышко.

— Молодчина, — похвалил Федорков.

Аккуратно, двумя пальцами — большим и указательным, приподнял бутылку на свет, посмотрел. Так же тщательно осмотрел недоеденный пряник и пустой спичечный коробок. Затем в присутствии понятых оформил протокол, старательно запаковал все в картонную коробку из-под ботинок, увязал бечевкой. Через полчаса из пункта охраны порядка докладывал по телефону Журавлеву о находках.

— Так, так, — оживился тот. — Кое-что есть. Завтра жди Андреева. Пришлю за пакетом. Побыстрей надо на экспертизу все отправить.

— Юрий Степанович, от коробка соляркой здорово несет.

— Вот видишь. Все проверять надо, времени не теряйте. Ты вот что… До обеда с Андреевым разберись и потом свяжись с Кузнецовым. Я ему скажу, чтобы всех судимых проверил и тебе сообщил.

Утро выдалось холодным и ветреным. Казалось, над землей носился не один, а несколько ветров. По оголенным рощицам и заборьевским садам, по выгонам крутились, сталкивались друг с другом осенние вихорьки. Они порывисто, с кочевничьим свистом влетали в кроны деревьев, трясли, гнули, теребили ветви, осыпая землю последними монетками покрытых крапинками листьев.

Преодолевая сопротивление ветра, его неожиданные финты и толчки, Федорков трижды пробежал по освоенному маршруту. На занятия с гантелями и гирями времени уже не оставалось. Надо было позавтракать и торопиться на оперативку. Попутно Павел наметил заехать к дому Пырсиковой, узнать у Зинули, кто из сельчан купил что-нибудь дорогостоящее.

— Чего приспичило ни свет ни заря, ненаглядный ты мой? — заверещала она, увидев Федоркова. — Делал ли кто из нашего села дорогостоящие покупки? Нинка Матренкина трюмо купила, Голощековы — диван. Оксана Малашук — отрез кримпленовый…

— Да подожди ты, застрекотала. Какие же это дорогостоящие?

— Ух ты… чего ж в нашей потребиловке на тыщу купишь?

— Ну, не в нашей. Я ж говорю вообще… из жителей села кто приличную сумму затратил?

— А-а, вон вы про что… Пустое это дело. Не с той стороны, Павел Федорович, вы с Журавлевым заходите. Ты все гадаешь, какой ухарь выручку взял. Да разве он чокнутый, чтоб сразу тратить их прямо там, где живет. Иль воры дорогу в сберкассы не знают?

Ничего не прояснилось с кражей. Пасмурно было на душе. И день с утра был пасмурный. Вот она, полоса неудач. Когда Федорков ставил мотоцикл на место, окинул взором двор, но почему-то не обнаружил гантелей на месте.

— А куда мои гантели подевались, Лукинична?

— Да Семка, чертенок, опять тут крутился. Он их брал раза два. Я его уж стропалила — не бери без спросу. Попользовался — положи на место. Опять, должно, уволок. Озорной мальчонок растет. Какая из него детинка образуется, одному богу известно. Безотцовщина.

— А чего Семка-то не на уроках?

— Кто его знает. Появляется он на них, как ясный месяц…

— Ну, хорошо, Лукинична. Я принесу гантели, а ты крепкого чайку завари.

Минут через двадцать Федорков направился к дому Нюшки Полуниной, который виднелся сквозь оголенные ветлы в проулке, усадеб через шесть от дома Лукиничны.

Нюшка нажила рыжего Семку по вольготному делу. Подросток рос на улице, по характеру — оторви да брось, учиться не хотел. Тянули его из класса в класс педагоги силком, застревал раза два на второй год. Семка любил в школе только два предмета — рисование и историю. По остальным выше троек оценок не получал.

У Павла с Семкой дружба. Он его пытался наставить на путь истинный, но чересчур уж запущенный отрок. А ведь способный, сметливый, до ПТУ бы дотянуть…

В красных резиновых женских сапогах с кисточками-помпончиками на голенищах, в материнской же замурзанной куртке-болонье, Семка крутил рыжей непокрытой головой, целился из лука в какую-то фигуру на большом листе бумаги, прикрепленном на двери сарая. Лук у Семки был сделан, видно, из гибкого и упругого стебля черноклена, синхронно пружинил с натянутой тетивой. Пущенная Семкой стрела летела точно в цель, но крутил порывами ветер — и стрелу относило.

— Правей бери! Правей!

Павел заторопился, его охватило мальчишеское чувство свободы, азарта, отголоски ушедшего детства.

Семка обернулся и сказал шепелявым голосом:

— За гантелями? Я верну… дядя Пас. Первый раз, сто ль? Тебя же не было, дядя Пас…

— А Лукинична?

— Она не разресает, дядя Пас…

— Не зови меня дядей Пашей. Я как учил? По уставу зови — товарищ лейтенант. А ну-ка, посмотрим, в кого это ты стреляешь, Семка! Ага, мишень из клубной афиши сделал?

— Пиночета расстреливаю, — шмыгнул носом Семка.

— Пиночета? — переспросил Федорков, приближаясь к сараю. — Ну-ка, ну-ка. А почему ты не на уроках?

— Отпустили. У Нин Иванны бюллетень…

Подходя ближе, Федорков все больше различал нарисованную броскими штрихами фигуру человека в мундире, с узким лицом, в пенсне, в галифе и офицерских сапогах. На голове генеральская фуражка с высокой тульей. И впрямь на Пиночета похож. Способный Семка.

— Стоп, Семка! Нос-то чего не нарисовал? Что это у него вместо носа-то? — дрогнувшим, ликующим от радости голосом спрашивал Павел, хотя сам уже ясно видел: вместо носа у Семкиного Пиночета красовалась наклейка от перцовой настойки — два ярко-красных стручка под углом друг к другу. — Чего ж носа-то не нарисовал, Семушка, дорогуша ты моя? — Павел готов был расцеловать конопатую, будто забрызганную физиономию Семки.

— Такой нос поприглядистей, — авторитетно заявил Семка.

— Верно. А где ты взял-то его… нос такой? Не нос, наклейку-то эту? Мне, знаешь ли, очень понравился твой рисунок. И стреляешь ты важнецки: раз, два, три, четыре попадания! Может, у тебя еще такая наклейка есть? Я их, понимаешь ли, как марки собираю, коллекционирую. У тебя еще есть?

— От бутылки отклеил. Их у нас в сарае стук пять стоят на ясике.

— Принеси-ка мне две. А кто их поставил в сарай?

— Софер… какой у нас раза три обедал с матерью, карнаухай. Он из района, на МАЗе ездит.

— Это у которого свитер зеленый на груди в белую елочку?

— Верно!

— Только у него фамилия не Карнаухов. Зубков его фамилия.

— Фамилию не знаю. У него ухо сломанное, свитер зеленый с елочками.

— Та-ак, Семка. Веди-ка меня в твой сарай и показывай.

Семка отворил дверь сарая. Там на полу валялись две бутылки из-под перцовки.

— А мать их не мыла?

— Не-е, он их сразу выбросил, как выпили. Мать сказала мне: вымой и наклейки отмой. А мне они понравились, жалко — порвутся.

— Где она бутылки покупала?

— Она не покупала. Карнаухай принес, сказал, что у него этого добра-а-а-а…

— Ну, ладно, Семен. Дай-ка мне ключ от сарая. Вечером верну. Нынче мне крутиться, знаешь, сколько? Во, по горло! Ну что, брат Семка, я тебе должен сказать… Подальше, Семка, держись от этих злодеек с наклейкой. Ты, брат, лучше рисовать учись. Из тебя, может, новый Репин получится.

Оформив с понятыми изъятие бутылок из сарая, Федорков направился к своему пункту.

Серые нависшие тучи вдруг сыпанули мелким дождем, ветер начал затихать, повеяло сыростью. А для Федоркова будто солнце засияло. Он почти бежал к своему пункту. Первым порывом было позвонить Журавлеву, похвалиться, что ухватился-таки за кончик нити от запутанного клубочка. Но едва набрал две первые цифры, как рука с телефонной трубкой начала опускаться. Павел бросил ее на рычажки.

«Не поймал, а ощипал. Ох, хвастунишка же ты, участковый инспектор. Сначала удостоверься, возможно, Зубков купил эту перцовку в райцентре. Давай рассуждать логично. Разве это невозможно проверить? Не так уж в Захарове много торговых предприятий, где продают спиртное. Но главное не в этом, главное, если сойдутся отпечатки, оставленные на бутылке, извлеченной из кирзового сапога, с отпечатками на бутылках из Нюшкиного сарая. Перво-наперво надо в магазин сходить, хорошенько упаковать бутылки. Лучше опять в коробку из-под ботинок.