Шемяка не смел спрашивать у встречавшихся с ним людей о жизни брата; никто не смел сказать ему об его смерти — гробовая крышка все сказала ему без слов; Шемяка все понял одним взглядом…

Он отшатнулся от страшного вестника гибели: "Что: опоздал я? Поздно приехал? Нет уже брата?" — говорил он тем людям, которые почтительно стали по сторонам, попавшись навстречу Шемяке в сенях и узнав его.

— Братец твой приказал тебе долго жить, — отвечал наконец один из предстоявших.

"Давно ли?" — спросил Шемяка, как будто нарочно хотел вдавить глубже в сердце свое горесть, расспрашивая обо всех подробностях.

И почти не слушая ответа, спешил он потом в главную комнату дворца. Там, на столе, покрытом белым холстом, лежал бездыханный труп Димитрия Красного. Комната была наполнена народом. Уже все наплакались вдоволь, и потому все были теперь только в хлопотливом движении, заботясь о разных подробностях погребения; в другой комнате стоял на большом столе мед, и множество из присутствовавших запивали горе, желая усопшему царствия небесного, а живым доброго здоровья.

Тяжко зарыдал Шемяка и повергся на труп милого брата; долго текли слезы его, и ничего не мог он проговорить. Но слезы отрада, облегчение душе горестной, и выплакав горе свое, свободнее дохнул Шемяка, отер глаза свои и сказал: "Ну, буди воля Господня! Усопшему мир, живым долголетие. Прости и благослови!" Он поцеловал охолоделые уста брата своего и изумился, тогда только рассмотрев бренные его останки.

Красный лежал, как живой, как спящий. Улыбка не слетала с уст его; легкий румянец не сходил с ланит его; русые кудри его вились по плечам; никаких знаков тления не было видно на его теле. Прекрасен, как цветущий юноша, светел, как праведник, лежал юнейший сын Юрия, любимец отца, райское кадило, мимолетом пронесенное через мир скорбный и суетный!

В головах его, сидел и плакал не осушая глаз, старый пестун его, боярин Петр. Он не говорил ни одного слова; иногда только подымал к образу седую пожелтелую голову свою, и слезящий взор его, как будто спрашивал: "Зачем оставил ты меня в живых, царь небесный? Прими и меня с ним!"

Безответно было провидение. Здесь, в городе полуобгоревшем, среди опустошенной области, боярин Петр, услышав о страшной гибели старшего сына князя своего, видел, как другой притек беспомощным б_е_г_л_е_ц_о_м, оставя невесту и беззащитные волости свои силе врага. А третий — а_н_г_е_л-у_т_е_ш_и_т_е_л_ь его, юный цвет, с колыбели возлелеянный его руками — лежал перед ним бездыханен…

Такова являлась теперь участь семейства сильного "нязя русского, второго рода, происшедшего от Димитрия Донского, рода, давно ли цветущего, могущего, обладавшего Великим княжеством, державшего в деснице своей власть московскую и заставлявшего преклоняться "перед собою всех других князей русских!

Невольно повторял престарелый Петр слова святой духовной песни: "Где мирское пристрастие? Где мечтания вещей временных? Где богатства? Где толпы рабов и молва славы? Все ничтожно, все прах, все тень на вемле!.."

— Ты ли это, старик? Тебя ли я вижу, боярин Петр? — спросил Шемяка, печально садясь на лавку, против тела брата своего,

"Я, родимый", — отвечал Петр, тихо поднявшись со своего места. Медленно притащился он к Шемяке и поцеловал его руку.

— Садись, старик, станем плакать вместе. Душа моя скупится на слезы. Видишь: глаза мои сухи. Расскажи мне о кончине брата моего; авось твои слова опять размочат глаза мои.

Старик сел подле Шемяки и подробно начал рассказывать, как не хотел было Красный подымать меча на брата, как хотел он примирить Великого князя с брат том, как услышав о задержании Шемяки и походе мо" сковского отряда к Бежецку, послал он дружины свои присоединиться к Великому князю, и сам спешил ехать к брату — уговаривать его на усмирение.

Почти пуста оставалась комната, где беседовали Шемяка и боярин Петр. Свечи, поставленные на больших подсвечниках вокруг стола, тускло горели; лампадка теплилась перед образами в переднем углу; впереди священник, на налое, читал тихим, однообразным голосом Псалтырь, держа в руке маленькую восковую свечку; вьюга била в окошки, и мрак ночи облегал окрестности, Шемяка забыл время, слушая чтение Псалтыри и грустные рассказы престарелого Петра. Горесть сроднила их, связала сердца их. Петр припомнил Шемяке б_е_з_м_р_а_ч_н_у_ю юность его и братьев, вспоминал добродетель, непорочное, прекрасное сердце Красного. "Не могу оторваться от моего ненаглядного, — говорил он, — не могу насмотреться на него! Погляди, князь добрый, как светел, как неприкосновен тлению лежит он перед нами! Кажется, что душе его не хочется расставаться с лепым жилищем ее; кажется, что улетев уже из бренного тела, душа праведника снова воротилась теперь, еше погрустить, посетовать о красном жилище, где так радостно, так приютно гостила она двадцать пять лет; кажется, что она опять одушевила свое тесное обиталище в теле добродетельного юноши, и что ей не хочется улететь даже в райские жилища. Так, идучи на почесть и славу, юный супруг медлит расстаться с милою своею, подругою.

— Ему суждено жилище праведных, — говорил Петр, — или я готов согрешить, готов вопросить: кому сия, Господи, уготовал, аще сей не внидет в царствие твое? Никогда, ни одна земная страсть не внедрялась в чистую душу его. Он не знал заразы честолюбия и суетного властолюбия; он не ведал и плотской любви. Еще в малолетстве, когда другие играли и забавлялись, он садился бывало подле меня и говаривал: "Дядька! расскажи-ка мне об Иосифе Прекрасном, об Алексее Человеке Божьем, о богатом и бедном Лазаре"… Я бывало рассказываю, а он слушает и плачет. Но никогда не хотел он надеть монашеской рясы, говоря: спастись хочу в мире, в суете власти и почестей; хочу не бежать от мира, но сражаться с ним!… А кто слаще его певал духовные песни? А кто сердечнее его игрывал псалмы на гуслях самозвончатых? О мой Роман-сладкопевец, князь милый! не светить солнцу по-прежнему, не нажить миру другого такого князя! Бывало родитель твой разгневается-взглянешь ты, и гнев его проходит; бывало, я ли, старый хрыч, сгрустну, повешу голову — не отстанет от меня, пока не скажу тебе: золото мое ненаглядное! так сгрустнулось…"

— Старик! посмотри! — сказал Шемяка, внимательно глядевший на тело брата, — посмотри: покров на нем шевелится! — Он схватил за руку Петра. Петр невольно вздрогнул…

Несколько мгновений молчали они и глядели.

"Ничего, князь! — сказал Петр, — тебе померещилось. Ты утомился с дороги; тебе надобно отдохнуть. Подумай о себе: сколько ни плачь, ни горюй, но мертвым покой, живым здравие…"

— Нет! я точно видел, — сказал Шемяка, — видел…

"Ничего, князь, — отвечал Петр, встал, подошел к телу, оправил покров, перекрестился, поцеловал венчик, лежавший на голове Красного. — Тихо почиет в мире, ангел небесный! — сказал он. — Ох! скоро ли то приберет Господь меня!"

Опять сели рядом Шемяка и Петр. Невольно стеснялась грудь Шемяки; ему казалось, будто готовится что-то необычайное. Петр рассказал уже ему все подробности болезни и смерти Красного. Юный князь страдал болью в груди от самого сражения близ Ростова. Смерть родителя, как мы уже видели, усугубила его болезнь; но благотворное время, казалось, облегчило скорбь и грусть его. Уныло, тихо проводил он дни в своем уделе, и снова жестоко начал страдать, услышав о новых смутах между братом и Великим князем. Не щадя жизни, отправился он наконец для примирения брата, когда пришла весть об ослеплении Косого и сразила его. Далее Галича ехать он не был в силах. Здесь предрек он смерть свою, чувствовал, что уже не подниматься ему со смертного одра. Он оглох, не понимал, что говорили ему; но сам беспрерывно молился, спрашивал о братьях, благовейно приобщился святых тайн и утром в день приезда Шемяки умолк навсегда.

Так рассказывал Петр, когда Шемяка снова схватил его за руку.

— Мне не мерещится! — сказал он тихо.