— Так что же произошло с Питю? — спросил Ковач не оборачиваясь.
— Он хороший, мальчик, но с ним надо больше заниматься...
Марика взглянула на улыбавшегося лейтенанта, который в этот момент сказал себе: «Ну что ж, будем заниматься. В поселке нет парня до двенадцати лет, с кем бы он не справился. А ведь ему всего семь лет».
— Правда, он немного упрямый, — продолжала Марика. — В классе все старается сделать по-своему, а тех, кто противится, заставляет чуть ли не силой...
— Бьет?
— Да.
— И даже младших?
— В классе все ребята одного возраста.
На улице все еще шел снег. Ковач посмотрел на темневшие за пологим спуском казармы, на вырывавшийся из их труб и тотчас же таявший в небе дым.
Марика ждала, что он что-нибудь скажет, но лейтенант, стоя к ней спиной, упорно молчал.
— Его одноклассники, — продолжала девушка, — дети из простых семей, немного застенчивые, порой даже робкие. Они и так признали бы Питю вожаком, безо всякого принуждения.
Слух Ковача поразили слова «и так» и то, с какой интонацией они были произнесены. Лейтенант обернулся, поправил воротник, затем вынул из лежавшей на столе пачки сигарету.
— Что вы понимаете под выражением «и так»? — вопросительно посмотрел он на девушку. Потом сел, закурил и обратился к жене: — Не могла бы ты сварить нам кофе?
Ева вышла на кухню.
Марика кокетливо подперла подбородок и подумала: «Если сказать ему правду, он может обидеться. Знаю я этих военных! Но я все-таки скажу то, что думаю. Для этого я, собственно, и пришла сюда». Она помолчала, загадочно улыбнулась и подумала о том, как глупо все то, что она делает. И почему это у нее все не так, как у остальных преподавателей?
В полдень, когда Марика постучала в кабинет к директору Доци, высокому сутулому мужчине лет пятидесяти, тот принял ее с обычным радушием:
— Присаживайтесь, Марика. Да смелее, смелее, ангел мой. Излагайте свое эпохальное предложение.
Марика любила этого веселого, доброго человека. Она посмотрела на его слегка вытянутое лицо, на его длинные, по-модному закрывавшие шею волосы, на его ястребиный нос над густой щеточкой усов и невольно подумала, что с удовольствием называла бы директора отцом. Она рассказала ему, что после обеда собирается сходить к Ковачам и поговорить с ними о мальчике, потому что не может больше молчать о недостатках в его поведении, ведь ее молчание означало бы, что она делает для него исключение, а она не намерена делать никаких исключений никому из учеников, будь он хоть сыном самого министра.
Доци не без удовольствия слушал взволнованную речь учительницы. «Пусть говорит, — думал он, — не следует охлаждать пыл этой молоденькой, стремящейся все переделать на свой лад девушки. Скоро она сама остынет и даже не заметит, как погрязнет в повседневных заботах, заменит туфли на шпильках сапогами на «платформе» и заживет, как все, размеренной, однообразной жизнью».
Директор набил трубку табаком собственного производства, раскурил ее и, сделав две-три затяжки, хитро подмигнул девушке:
— Правильно, все правильно, ангел мой. Конечно же побывайте в семье Ковача. — Он вынул изо рта почерневшую трубку, изготовленную из корня дерева, и спросил: — Так что же мы скажем товарищу лейтенанту?
— Я объясню ему, что он недостаточно хорошо воспитывает своего ребенка. Ковач — об этом, между прочим, говорила мне его жена, да и сама я кое-что замечала, — чтобы мальчик не чувствовал себя сиротой, закрывает глаза на все его проделки. Иначе говоря, излишне балует его. А ребенок почему-то считает, что раз его дядя офицер, то он может позволить себе гораздо больше, чем товарищи.
Доци кончиком пальца вдавил табак в глубь трубки и с улыбкой взглянул на внезапно умолкшую девушку:
— Могу я дать вам один совет, Марика?
— Конечно. Я с удовольствием приму его, товарищ директор.
Доци сразу напрягся и оперся локтями о стол, его худые, костистые плечи приподнялись, а волосы упали на плечи, отчего он стал похож на большую усталую птицу, подобравшую под себя крылья.
— Сначала я хочу спросить вас кое о чем. Если не пожелаете, можете не отвечать, но если захотите ответить, то будьте, пожалуйста, откровенной. — Он сделал небольшую паузу, выпустив облачко дыма, и продолжал: — Ну-с, как вы находите наш преподавательский состав?
— Коллектив?
— Нет, каждого в отдельности.
— Знаете ли, я, конечно, не хочу уходить от ответа, — начала девушка, сделав неопределенный жест, — но он застал меня врасплох. Мне нужно подумать... Если я правильно поняла вас, товарищ директор, я должна охарактеризовать своих коллег.
Доци утвердительно кивнул.
— Если хотите, позднее я отвечу на ваш вопрос, а сейчас могу только сказать, что коллектив у нас хороший. Имеются, правда, некоторые недостатки... Кое с чем я в корне не согласна...
Сощурившись, директор взглянул на учительницу снизу вверх.
— Вы, надеюсь, не рассердитесь на меня за откровенность?
— Нет, Марика, не рассержусь.
— Не нравится мне наше равнодушие к недостаткам. Не нравится, что с некоторыми детьми учителя ведут себя запанибрата, а кое-кому даже делают поблажки. Разумеется, это только общие замечания, но как-нибудь я приведу вам и конкретные примеры, — добавила она торопливо.
— Правильно, ангел мой, — улыбнулся Доци. — Мне кажется, я понял вас. Теперь моя очередь. — Однако своего мнения директор так и не высказал, потому что зазвонил телефон: директора приглашали в отдел народного образования при городском Совете. Он встал и развел руками: — Сожалею, Марика, придется прервать нашу беседу. — Он задумчиво посмотрел на заснеженный школьный двор, который был пуст: учащиеся уже разошлись по домам, чтобы вволю порадоваться обильному снегу. — Вы куда-нибудь уезжаете на праздники?
— Завтра утром к маме.
— А знаете, ангел мой, если у вас не будет занят сегодняшний вечер, приезжайте к нам на ужин.
Марика поблагодарила за приглашение и, выйдя из школы, направилась на окраину города, чтобы сначала посетить родителей отстающих учеников, а потом зайти к Ковачам.
«Что я понимаю под выражением «и так»? Да-да, надо объяснить, что я имею в виду», — решила она и с любопытством взглянула на терпеливо ожидавшего ответа лейтенанта:
— В пятьдесят шестом году, когда контрреволюционеры во время мятежа убили моего отца, мне было всего десять лет. Подробности событий тех дней я узнала позже из книг и газет. — Она глубоко вздохнула, с ее лица сошло выражение детской безмятежности, и оно как-то сразу повзрослело. — После похорон я записала в своем дневнике...
Ковач прервал ее с легким разочарованием в голосе:
— Извините, в десять лет вы уже вели дневник?
Девушка кивнула, но, заметив мелькнувшее в глазах лейтенанта удивление, в свою очередь спросила:
— Вы находите это странным?
— Как вам сказать... — Он снял очки и не спеша начал их протирать. — Не совсем обычным.
— Отец всегда говорил мне: «Живи прежде всего в ладу с собой, тогда ты сможешь стать настоящим другом и для других. Каждый день смотрись в зеркало собственной совести и не для других, а для себя записывай свои мысли». Конечно, в моем дневнике много разных глупостей, но в то время эти рассуждения казались мне очень мудрыми.
— Чем занимался ваш отец?
— Он был слесарем-инструментальщиком, а потом перешел на машинно-тракторную станцию в село Пернехидвег. Спустя несколько лет его пригласили на должность председателя сельскохозяйственного кооператива «Новая заря». Знаете, где это?
— Где-то у черта на куличках. Интересно...
— Одним словом, после похорон я записала в своем дневнике, что хочу быть такой же кристально честной, как отец. С тех пор прошло девять лет. За это время я поняла, что быть кристально честной совсем нелегко.
Ева принесла кофе. Ковач взял с подноса чашку и сказал:
— Проблему честности можно трактовать по-разному...
— Вы тут философствуете? — спросила Ева, присаживаясь на кушетку.
