Я направился к автобусу, размышляя о том, как живет та старушка и как живу я. Да такие, как я, уже сейчас живут почти при коммунизме. Однако они считают себя несчастливыми. Я, правда, так не считаю, а вот отец и мама... В тот момент я по-настоящему понял, до чего же ничтожны проблемы, которые нас волнуют? Ну, к примеру, что больше всего волнует моего отца? Что критики недостаточно высоко ценят его произведения. А что же тогда говорить людям, которые ютятся вот в таких пещерах? Но они-то как раз ничего не говорят. От их имени говорит, вернее, пишет мой отец, однако пишет не о них, а о себе и себе подобных. Всегда только о себе...
«Как-нибудь обязательно привезу сюда отца и его друзей, — решил я. — Пусть посмотрят, в каких условиях живут люди до сего времени, а уж потом, если у них не пропадет охота, пусть решают свои надуманные проблемы...»
В понедельник к отцу приехал Михай Хунядфалви. Он очень изменился с тех пор, как я его не видел. Волосы у него совсем поседели, спина еще больше сгорбилась, а взгляд стал каким-то испуганным.
Отец принял Хунядфалви как родного — обнял и прижал к своему мощному торсу его тщедушное тело. На лице у мамы я тоже заметил выражение радости.
— Я знал, более того, был уверен, что тебя освободят, — сказал отец. — Правда, не думал, что твой адвокат разовьет такую бурную деятельность, добьется пересмотра дела и тебя освободят так скоро...
Отец усадил Михая на стул и засуетился вокруг него. Он моментально притащил бутылку спиртного и печенье, а мама поспешила сварить черный кофе. Хунядфалви, судя по изумленному выражению его лица, не рассчитывал на столь радушный прием и теперь пришел в замешательство.
— Ты будешь у нас ужинать! — заявил отец тоном, не допускающим возражений.
— Не хочется мешать вам... — начал отнекиваться Хунядфалви, — да и друзья меня ждут.
— А разве я не твой друг?!
— Как же, как же... конечно...
— И сколько ты в общей сложности отсидел?
— Четыре года и пять месяцев...
— За это время ты стал ужасно богатым человеком, — пошутил отец. — На сколько языков успели перевести твоих «Возмутителей»?
— На пять или шесть, — скромно ответил Михай, вертя в руках рюмку с палинкой и пристально разглядывая носки своих ботинок. — Я не за тем пришел, чтобы просить у тебя денег взаймы.
— А с юмором ты по-прежнему в ладу.
Не знаю, какой юмор уловил отец в словах Хунядфалви, я, например, почувствовал в них легкую насмешку. Мне не нравилось поведение отца, его угодничество. Он не замечая или же не хотел замечать, что Хунядфалви презирает его, а дружеский прием, оказанный отцом, ему явно неприятен. Я не понимал, почему отец так ведет себя, ведь он считал Михая Хунядфалви бездарным писателем. Правда, однажды я слышал, как он с нескрываемой завистью рассказывал маме о том, что роман Хунядфалви недавно издали в Англии, а теперь собираются издавать в Италии.
— Собственно, я зашел к тебе, чтобы кое-что уточнить и попросить твоего совета, — продолжал Хунядфалви.
Отец охотно рассказал ему о положении в венгерской литературе, заметив, что современные писатели, к сожалению, не извлекли должных уроков из недавнего прошлого. В настоящее время литературной жизнью руководят люди, очень далекие от подлинной литературы. Просто после событий пятьдесят шестого года они сумели вовремя занять освободившиеся места...
— Сегодня утром меня вызывали в министерство, — сказал Хунядфалви, — и предложили поехать в Палермо, где в скором времени должна состояться конференция так называемого круглого стола писателей из всех стран Европы. — Он раскурил трубку и, пригладив волосы, продолжал: — Вот я и не знаю, как лучше поступить. Если я приму предложение, то кое-кто наверняка будет недоволен этим...
— Оставь, Михай, — прервал его отец и заметно побледнел. — Стоит ли обращать внимание на этих кое-кого? Кого же туда посылать, если не тебя?
— А ты бы поехал?
— С тобой охотно, но не вместо тебя.
Вскоре Хунядфалви распрощался и ушел. Едва за ним закрылась дверь, как отца охватила ярость.
— Вот они, результаты нашей нынешней культурной политики! — кричал он. — Не успел выйти из тюрьмы, а ему уже одно место лижут! Ты была права, жена. Да еще как права! Нам действительно надо было попросить политического убежища во французском посольстве и уехать. А через два года мы могли бы вернуться на родину, имея банковский счет на приличную сумму. Вот тогда бы нас уважали. А теперь на нас смотрят как на идиотов. Но я этого не потерплю!..
Отец долго еще бушевал и так размахивал руками, что нечаянно сбросил со стола свою рукопись.
— Нет, я не напишу больше ни строчки. Выходит, мы уже не нужны нашему руководству?..
Он оделся и собрался уходить. Мама просила его остаться, но он ее не послушался. Вернулся он на рассвете здорово пьяным. Мама еще не ложилась — ждала его. Между ними произошел ужасный скандал. От шума я проснулся и вышел в гостиную. Отец сидел в кресле, галстук у него съехал набок, волосы были взлохмачены, изо рта текла слюна. Он что-то пел пьяным голосом. Мама стояла рядом и горько плакала.
Заметив меня, отец позвал:
— Иди ко мне, сынок... иди, иди... Ты настоящий Варьяш, в твоих жилах течет наша кровь... Ну иди же, не бойся...
Но ноги мои будто свинцом налились — я не мог сдвинуться с места. Стоял как вкопанный и злыми глазами смотрел на пьяного отца. В тот момент я бы не подошел к нему ни за какие деньги. К счастью, мама догадалась о моем состоянии и отправила меня спать, однако я не пошел в свою комнату, а спрятался в холле за большой комод.
Из гостиной все еще доносился шум. Кричал пьяный отец. Кричала мама, хотя обычно она даже голоса не повышала:
— Ты опять был у нее! Не лги, я знаю, что был. Весь город судачит о твоих любовных связях. Если я тебе так надоела, давай разойдемся, но только не позорь меня!..
«Выходит, у отца есть любовница? Об этом говорит уже весь город, а я и не слышал. Почему он изменяет маме, почему обманывает ее? Она ведь и сейчас очень красивая женщина...»
Варьяш захлопнул тетрадку, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Мысли из его головы внезапно куда-то улетучились, и теперь он пребывал в состоянии, похожем на невесомость, — завис между прошлым и настоящим. Казалось, что сын где-то далеко-далеко. Варьяш некоторое время даже видел перед собой высокую фигуру, худое мальчишеское лицо с ввалившимися щеками и мрачный, осуждающий взгляд. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до сына, но их разделила пропасть. Гезу охватило какое-то странное беспокойство и страх. Впервые нечто подобное он ощутил четыре года назад на берегу Японского моря, на окраине небольшого городка.
Стояла поздняя осень. Курортный сезон закончился, и одноэтажные, выкрашенные в белый цвет отели казались уже никому не нужными. Ветер дул не переставая, и монотонный гул прибоя и однообразие пустынной местности неприятно действовали на нервы.
Рядом с Варьяшем сидели две девушки-кореянки, но поговорить с ними он не мог: переводчик ушел в соседнее селение к родственникам. И вот Варьяш пребывал на морском берегу почти в гордом одиночестве. Перед ним катило свои крутые волны море, а за его спиной раскинулся маленький городок с вымершими улочками. До Венгрии, где осталась семья, было четырнадцать тысяч километров. И вдруг совершенно неожиданно Гезу охватило беспокойство, страх перед смертью, хотя он понимал, что никаких причин для его появления нет. Он попытался было взять себя в руки, успокоиться, но его не покидало чувство, что домой он уже никогда не вернется, что четырнадцать тысяч километров, отделявшие его от Будапешта, есть не что иное, как бесконечное, непреодолимое пространство.
Он попытался представить себе жену, детей, но тщетно. Беспокойство и страх не проходили. У него перехватило дыхание. Неужели он действительно никогда не увидит жену и детей?..
«Мне ни в коем случае нельзя терять сына, — думал теперь Варьяш. — Нужно объяснить ему, что он не так меня понял. Все наши беды, собственно, оттого и приключились, что мы плохо знаем друг друга. А путь к обоюдному познанию лежит, как известно, через более тесное общение».
