Сквозняк усилился, однако никто из сидевших в зале даже не сделал попытки встать.
— Черт бы побрал этого старого хрыча! — со злостью бросил длинноволосый и собрался было встать, но полная крестьянка опередила его. Громко стуча каблуками, она подошла к двери, закрыла ее, а затем набросилась на парня:
— А ты не обзывайся, а не то я покажу тебе, кого должен черт забрать!
Парень осклабился, как-то по-девчоночьи тряхнул волосами и грубо ответил:
— Спокойно, мамаша, спокойно. Ваше дело — сторона.
Многие подняли головы, в зале установилась напряженная тишина.
— Не знаю, кто твоя мамаша, но сам ты — сопляк! Черт побери таких бродяг, как ты!..
Девица длинноволосого тоже встала. Глаза у нее казались слегка припухшими после сна, лицо было красивое, но очень хитрое. Не дожидаясь, что ответит ее ухажер, она вызывающе крикнула крестьянке:
— Что вы тут разгалделись? Опустите свой зад на лавку и дайте людям поспать.
— Ну-ну, — заметил кто-то неодобрительно.
А в зале уже поднялся настоящий гвалт. Все заговорили разом, нельзя было разобрать ни одного слова, однако ясно было, что публика разделилась на два враждующих лагеря. Толстушка обозвала девицу грязной потаскухой, та в долгу не осталась, и в зале поднялся невообразимый шум.
Эндре закрыл глаза. Ему хотелось бежать отсюда куда-нибудь подальше или влепить пощечину этому сопляку. Типы, подобные ему, потому и хорохорятся, что никто еще не дал им по зубам. «А почему я не подошел к нему и не дал пинка в зад? — спросил себя Эндре и сам же ответил: — Потому что презираю всякие скандалы. — А потом опять возразил: — Но другие тоже их презирают. Нет, не то ты сейчас говоришь. Совсем не то! — И вновь попытался оправдаться перед самим собой— Если бы я был не солдатом, а гражданским, то обязательно стукнул бы этого хама». В душе Эндре, конечно, понимал, что никогда не сделал бы этого, и все же продолжал цепляться за спасительную мысль. «Не забывайте, военная форма обязывает, — вспомнил он наставления лейтенанта Ковача. — Избегайте каких бы то ни было скандалов. По вашему поведению будут судить о всей нашей армии». Правда, сегодня стоило проучить этого нахала.
Пронзительный свисток паровоза положил конец гвалту. Буквально за минуту зал опустел, и теперь распахнутая настежь дверь уже никого не волновала.
Эндре и Марика покинули зал последними. Холод ударил им в лицо, однако после прокуренного зала ожидания это казалось приятным. Снег все еще шел, но более редкий — снежинки порхали, словно бабочки по весне. Последних вагонов поезда видно не было — цепочка освещенных окон терялась в темной дали.
— Пойдемте к последним вагонам, — предложила девушка и быстро зашагала вдоль поезда. — Там наверняка гораздо меньше народа.
Эндре послушно пошел за ней. Они сели в переполненный вагон второго класса, где не оказалось ни одного свободного места. Эндре охотнее постоял бы до отхода поезда на перроне, однако было очень холодно, да и девушку не хотелось оставлять одну. С трудом они отыскали место у окна, где можно было встать.
Но вот лязгнули буфера, вагон дернулся, и поезд тронулся. Эндре поправил воротник гимнастерки, чуть-чуть сдвинул на затылок шапку. И вдруг его охватило какое-то непонятное чувство тревоги. От обычного страха оно отличалось, пожалуй, только тем, что не было связано с каким-то определенным лицом или явлением. До сих пор, если Эндре боялся, то точно знал, кого или чего. А сейчас он боялся вообще, не имея в виду ничего конкретного. Может, его пугала предстоящая встреча с отцом? Или мысль о том, что придется стоять, у смертного одра матери?
Странным было и то, что о матери он думал, как о ком-то постороннем. Ему казалось, что она умерла уже давно. Что с ним происходило, почему он с таким равнодушием, с такой холодной трезвостью воспринимал трагедию матери — он и сам не понимал. Всю дорогу он думал о чем угодно — о девушке, стоявшей рядом, о Дьерди, о Жоке, только не о матери. «Это уже случилось, и ничего изменить нельзя. Да, я веду себя как последний негодяй: мать умирает, а я не испытываю абсолютно никаких чувств. А ведь я ее любил. Любил даже тогда, когда узнал, что она меня не любит, а просто терпит. Я, как мог, защищал ее, но она не нуждалась в моей защите, ей не нужна была помощь. Да и можно ли уберечь того, кто сам себя не бережет? Когда отец изменял ей, унижал ее, почему она не возмутилась, не восстала? Почему не пыталась бороться? Она же знала, что у отца есть любовница, тяжело страдала от этого, но мирилась со своим ужасным положением. Даже когда ей стало ясно, что мы догадываемся обо всем, она и тогда делала вид, что в семье все благополучно...»
Это произошло два года назад. В окрестностях Сегеда «Мафильм» снимала картину под названием «Два пути». По желанию режиссера вместе со съемочной группой поехал туда и Варьяш. К тому времени Эндре уже два года проработал на киностудии и знал многое о закулисной жизни ее работников. Почти все в группе — и Эндре в том числе — догадывались, что в Сегеде Варьяш сожительствует с главной героиней будущего фильма Бежи Марко. И вот однажды вечером, за ужином, Эндре сказал матери:
— Мама, тебе надо развестись.
— О чем ты? — спросила Варьяшне и отложила вилку.
Вместо Эндре ответила Жока:
— Ты хорошо знаешь, мама, о чем мы говорим... — Она взяла ее за руку: — Мамочка, очень прошу, не считай нас абсолютными дураками. Мы любим тебя и останемся с тобой.
Варьяшне отодвинула тарелку и нервно закурила. Руки у нее дрожали.
— Это что, заговор? Меня не интересуют разные сплетни, и я категорически запрещаю вам говорить в таком тоне об отце.
— Запрещаешь? — Эндре рассмеялся.
— Эндре...
Сын со злостью стукнул по столу ложкой и вскочил, опрокинув в ярости стул. Потом он нагнулся, поднял его и с такой силой ударил им об пол, что ножки заскрипели.
— Мама, это же ужасно! Неужели ты не видишь, что весь город смеется над тобой, над нами? Неужели все еще смотришь влюбленными глазами на «величайшего» писателя Венгрии? Ты же постоянно страдаешь и тем самым губишь себя...
— Эндре, замолчи! — выкрикнула Варьяшне. — Я не хочу тебя слушать!..
— Нет, ты не можешь мне этого запретить: речь идет о моей чести.
Мать тоже вскочила со своего места. Лицо ее побелело, глаза округлились, а худенькое тело задрожало мелкой дрожью.
— Уходи, уходи от меня, я не хочу тебя видеть!
Тут уж не выдержала Жока:
— Но, мама...
Варьяшне стало дурно, пришлось срочно вызвать врача. Ее уложили в постель, сделали успокоительный укол. К полуночи ей стало лучше. Вечером, хорошо обдумав случившееся, она встала и направилась в комнату Эндре. Собственно, она хотела узнать, дома ли он, ведь она прогнала его.
Эндре лежал в постели и читал. Увидев мать, он отложил книгу в сторону.
— Тебе лучше? — с участием спросил он.
Мать подошла ближе и присела на край кровати. Достала из коробки сигарету и закурила.
— Прости меня, — сказал Эндре, — я не хотел тебя обидеть.
— Ты тоже не сердись на меня. Я в последнее время стала какая-то нервная. Когда волнуюсь, говорю такое, о чем сама потом жалею.
Через открытое окно в комнату вливался аромат летней ночи, где-то по соседству звучал в магнитофонной записи концерт Вивальди. Эндре с болью в сердце смотрел на измученное лицо матери, которое в тот момент казалось ему удивительно красивым. Странно, что и страдания могут делать человека красивым. А может, мать и не страдает вовсе? А что, если эта душевная боль доставляет ей радость? Нет, мать действительно живет в нереальном мире.
— Если бы это было правдой, — услышал он ее слабенький голосок, — то и тогда... твой отец остался бы гением. Только я одна понимаю, насколько он велик. Ему многое дозволено, если это обогащает его писательское мастерство. Оценку своим поступкам может дать только он сам. Во имя творчества...
Мать говорила и говорила, маскируя свои страдания красочными иллюзиями, и Эндре понял: не стоит зря тратить на нее ни слов, ни времени, болезнь ее неизлечима и заключается она в том, что мать считает отца необыкновенным и никогда не признает, что Геза Варьяш — личность довольно заурядная, писатель, чей талант давно иссяк, что ничего значительного он уже не создаст, потому что живет в мире обманчивых иллюзий, в то время как настоящее искусство не терпит фальши. Для матери важно только одно — остаться супругой Гезы Варьяша, какой ценой — не имеет значения, ибо она посвятила отцу всю свою жизнь.
