Прежде чем распрощаться с Элизабет, они немного расслабились — бог знает сколько раз им приходилось прощаться друг с другом за последние восемь лет! Они сидели в задней комнате дома Турани. Через окно были хорошо видны широкая, занесенная снегом долина и здание железнодорожной станции, в печке весело потрескивали дрова. Оба чувствовали себя в безопасности, так как старый Турани принял все меры предосторожности.

— Я только за одно сержусь на тебя, — сказала Милану черноглазая девушка, — ты был в Берлине и не поинтересовался, что с моей мамой.

— Ты права, — признал он.

— Я уже восемь лет ничего не знаю о ней.

— Но из Парижа ты ведь писала Монике?

— Писала, но ответа не получила. Тогда я была в Мадриде. Ты в прошлом году встречался с Моникой?

— Встречался... — Милан посмотрел на девушку: — У меня сложилось впечатление, что нацисткой она не стала. Ты, конечно, права, я мог бы спросить ее о твоей матери. Но как-то не вспомнил об этом. Я тебя понимаю, Эгерке. — Он погладил девушку по голове. — Я уже полгода на родине, несколько недель был в Будапеште, где живет моя мать, которую я не видел почти десять лет. Десятки раз я собирался навестить ее, но каждый раз возвращался. Это ужасно. Иногда мне кажется, что эта нелегальная работа в известной мере лишила меня чувств. — Девушка молча слушала его. — Почти два года назад я был в Стокгольме, откуда выезжал не раз в Германию. Представь себе, что даже с Анной я встречался, лишь получив на это разрешение сверху.

Девушка как-то странно посмотрела на Милана.

— Это ты говоришь для того, чтобы я тебя пожалела? — спросила она. — Если бы и у меня был человек, с которым я могла бы встречаться, который бы меня ждал и думал обо мне! — Голос ее был глухим, сдавленным. — Иногда я думаю о том, зачем я делаю то, что делаю. Знаю, что ради освободительного движения. Я заранее знаю, что ты мне станешь объяснять, но я знаю и то, что у этого движения нет рук, которые могли бы обнять меня. В Мадриде я три месяца чувствовала себя счастливой. Но Клод погиб, и я снова осталась одна. Тебя бы я могла любить. Иногда я тешу себя мыслью, что совращаю тебя: Анна далеко, а ты совсем рядом. Я, правда, немного постарела: два месяца назад мне исполнилось двадцать шесть лет. Ты, конечно, будешь отрицать, но я все равно знаю, что не безразлична тебе. Я чувствую это по твоему взгляду, но ты трусишка, чтобы признаться мне в этом.

— Не скрою, я хотел тебя, но не так, как Анну. Я вижу в тебе не столько женщину, сколько друга. А когда я долго бываю один, то начинаю смотреть на тебя уже как на женщину. Это отвратительно.

— Дурак, ты, Милан. Об этом не говорят. Мы достаточно умны для того, чтобы безо всяких объяснений понимать друг друга, чувствовать зов собственного тела. Кому мы этим сделаем плохо? Кто знает, сколько нам осталось жить? В этом наша самая большая глупость...

Наступила тишина. Милан обнял девушку и припал к ее губам...

«Что суждено, того не миновать, — подумал он. — Но я не мог ее обидеть. А Анне я об этом и словом никогда не обмолвлюсь...»

В подвал снова вошел Траксель, поставил на табурет таз с теплой водой.

— Попытайся сесть, — попросил он.

Траксель основательно обмыл потное тело Милана, вытер его и помог ему переодеться в чистое белье. И хотя боли стали сильнее, все же Милан почувствовал себя лучше. Он снова закурил и, чтобы не думать о боли, сам первым заговорил:

— Что тебе известно о Миклоше Пустаи?

Траксель присел на край кровати:

— Что значит — что известно? Коммунист он. Разве этого недостаточно? Что тебя еще интересует?

— Расскажи о нем. Подробно расскажи. Ведь он не ушел в подполье?

Старый Траксель свернул цигарку, на сей раз намного толще обычного, от которой и дыма было больше.

— Его отец — владелец завода, и не одного, а трех или четырех. Уважаемый господин, а сын вот коммунист. Выходит, бывает и такое. Я как-то читал, что Фридрих Энгельс тоже не из рабочих был.

— Сколько лет вы работаете с ним вместе?

— Вот уже полгода, как я через него осуществляю связь с руководством. Он был кадровым офицером, инженер-майором, но в тридцать девятом году демобилизовался и с тех пор работает главным инженером.

— На заводе и другие знают, что он коммунист?

— А это еще зачем? Конечно, вы считаете, что на заводе так и кишат коммунисты. — Он горько усмехнулся: — Нилашисты — да.

— Он женат?

— Женат. Жена — художница, красивая, молодая женщина.

— И дети есть?

— Есть девочка, весной этого года родилась.

Радович уставился в потолок. Окна были завешены одеялом, так что снаружи нельзя было заметить света.

«Сын капиталиста... Какой черт толкает этих сынков в коммунистическое движение?» Милан и раньше не раз задумывался над этим. Он хорошо помнил объяснения, какие обычно давали им на политических семинарах: мол, хорошее материальное положение, разностороннее образование рождают потребность поисков справедливости... Но все это только красивые слова... На самом же деле причина, видимо, кроется в чем-то другом. «Чаба тоже многое знает, однако он почему-то не стал коммунистом. По рассказам, он и не фашист, однако стоит довольно далеко и от коммунистических воззрений. А вот Пустаи — член ЦК. Если его схватят, то церемониться с ним не станут. Как-никак в стране объявлено чрезвычайное положение...»

Милан почувствовал, как болеутоляющее начало действовать, и его потянуло в сон. Он слышал, как старик встал со своего места, подбросил топлива в печку. Больше он уже ничего не помнил, так как его поглотила глубокая пропасть.

В дверь позвонили. Андреа, накинув халатик, поспешила открыть ее. На пороге стоял Миклош Пустаи. Он был в пальто, подбитом мехом, на голове — мягкая темно-серая шляпа.

— Целую, — проговорил он, входя. — Извини, что я к тебе так врываюсь. Я звонил тебе в госпиталь, а потом Чаба сказал мне, что ты дома.

— Я заступаю на смену в семь, — объяснила девушка. — Снимай пальто.

В комнате было тепло. Пустаи зябко потер руки.

— Собачий холод, — сказал он, садясь в удобное кресло поближе к печке. — Снова снег пошел.

— Как Бори? — поинтересовалась Андреа.

Пустаи закурил.

— Спасибо, она здорова. В конце недели уехала в Леаньфалу к старикам, так что я сейчас соломенный вдовец.

— Вот ты и решил воспользоваться временной свободой? — засмеялась Андреа.

— Ты же знаешь, я не люблю упускать представляющуюся возможность, — развеселился и Миклош. — Кто знает, сколько еще жить осталось? Зато твой папаша выглядит прямо-таки великолепно! Я его видел на прошлой неделе, так глазам своим не поверил. Сколько лет старику?

— Шестьдесят, — ответила девушка, слегка постучав по столу. — Я ведь суеверная. Сейчас он как раз в Анкаре, но на следующей неделе уже вернется домой.

— Ого! — засмеялся Миклош. — Выходит, и ты сейчас одна? И я снова упущу такую возможность. Андреа рассмеялась:

— Ты все еще не отказался от меня?

— Представь себе, нет. Если бы ты была замужней, все было бы иначе. Но мне кажется, что Чаба не женится на тебе. Пойми меня правильно, я его люблю и знаю, что он тебя любит. И все же... Сам не знаю почему, но у меня именно такое ощущение.

Андреа смотрела куда-то вдаль. Она знала, что Миклош говорит сейчас совершенно откровенно, но ей самой не следует затрагивать эту тему. Она любила Чабу сильно и пламенно, однако и Миклош не был ей безразличен. Вот уже несколько лет подряд она жила в этой раздвоенности, и не от них самих, а лишь от случая зависело, что они так до сих пор и не сблизились.

— Оставим это, Миклош, — сказала она. — Ты же знаешь, что. Я не люблю об этом говорить. Чабе я не изменю, и пока меня не интересует, возьмет он меня в жены или нет. Если же он женится на другой, любовницей его я не стану.

Лицо Миклоша потемнело.

— Правильно, давай не будем. Скажи, Анди, ты можешь на часок поехать со мной? Ни к кому другому я не хотел обращаться. На то есть особая причина. Моего знакомого врача нет сейчас в Пеште.